Глава третья. Часть 1.

Пассионарные культуры

Есть вполне почвенные, «земные» факторы появления «блуждающих волн» современных пассионариев в сетевом информационном обществе, связанные с биосоциальной и культурной матричной традицией социо-культурного «пограничья», которое массово распространяется именно в сетевые переходные и пограничные периоды. Сетевая коммуникация как общинная жизнь, сама по себе перенастраивает все общество и каждого человека на распознавание именно пассионарных векторов. Меняя тем самым все социо-культурное пространство, меняя соотношение верхов и низов, перенаправляя общество в четкое пассионарное русло. В каждом из таких векторов различимы низ и верх, иначе ориентированность культур на социум (уплотнение) и ориентированность культур на мировоззрение (утончение). Элитарность к этому различению отношение не имеет и, более того, исторически элита, то есть «лучшие люди», мигрируют между тем и другим слоем.

Культуры Пути

Пассионарные культуры представлены т. н. культурами Пути и Становления. У них есть три четко различимых исторических вектора – маскулинный, лингво-рациональный, «вопрос что, кто?», а также преобразующе-созерцательный вопрос «как?», который начинает очень заметно усиливаться в последние годы в бурной сетевой и информационной коммуникации в любой мировой среде. Остальные культурные векторы (патрилинейный, фемининный, матрилинейный, эвристический, иррациональный, сакральный) – а их всего девять, находятся в умеренной, субпассионарной и скрытой частях пассионарного общекультурного и общесоциального спектра, формируя менее проявленные, но не менее массово-влиятельные сообщества в разных цивилизациях.

Маскулинный («подвижнический») вектор, вопрос «что, кто есть человек?», Север

К. А. Коровин. Тройка.

Стоическая доминанта и поисковые стратегии

К пассионарному вектору культур Пути относятся прежде всего – маскулинные «подвижнические» культуры – военно-агональные паттерны, конкретные биосоциальные, общинные, семейно-родственные, родовые, наследственные стрессовые и травматичные обстоятельства, конкретные массовые подвиги, массовые жертвоприношения и катастрофы, формирующие особый тип стрессовой мобилизационной памяти. Хорошо заметны маскулинные нормы этой культурной традиции и этой среды, которая дает первоначальный пассионарный импульс всему обществу, заставляя его подняться и мобилизоваться. Эта традиция быстро приводит к формированию мощного общественного идеала для подражания, для стремительного формирования «не мальчика, но мужа», для формирования в обществе целеустремленного «взрослого» поведения и четкой картины сильных доминант. Маскулинный вектор имеет мощную поисковую и агональную (состязательную) доминанту, у него прослеживается экзистенциальный (духоподъемный, бесстрашный) интеллект (по Гарднеру) и стратегия прекрасного ориентирования в любых ситуациях неопределенности. В любые переходные периоды он входит легко, как в родную стихию.

В мировых культурах выражен в гомогенных сообществах-братствах, монашестве, т.н. культурах Пути и самосовершенствования (даосы, суфии, богумилы, катары, альбигойцы и др.), культурах подвижничества и первопроходчества, защитников правды (клятвы в верности), сирых, слабых и угнетенных любого направления. Этот вектор социально крайне активен – как внешне, так и внутренне, может оказывать цементирующее и обновляющее влияние на целые цивилизации и поколения, оставаясь, однако, на общекультурной периферии вне зоны аномии и хаоса. В самые тяжелые времена для каждого государства именно маскулинные сообщества – братства – как оседлые, на земле, так и походные, в дороге, а том числе на море, запускают волновой толчок пассионарной энергии на все остальные слои. А, самое главное, перекодирует общество на приверженность исконным пассионарным ценностям – верности, бескорыстию и самоотдаче ради правого дела.

Маскулинные «подвижнические» культурные сообщества – однородные, как стая или род охотников-собирателей, их сетевая форма – «рыбья стая» (по А. В. Олескину) в любой среде способны энергетически ассимилировать множество иных культур. Эти культуры в то же время обладают ярко выраженной и вызывающей активное подражание пассионарной ментальностью, также способностью проявлять героическое самопожертвование и героические поведенческие паттерны, отрицают любую элитарность и привержены прямой открытой общинной, вечевой демократии и потестарным вождеским традициям.

Поведенческие стратегии – либо полный одиночка (вождь в том числе), т.н одиночный тип поведения, либо полный слитный коллективизм (община-братство), стая, племя, клан, родовая община. Активно участвует во всех агональных культурных ритуалах и играх – состязания и поединки, военные и спортивные игры, борьба за Родину, Отечество, веру, кровь и почву, культы мученичества, тотемизм, анимистические культы, культы предков, субкультуры нигилизма и атеизма.

Социоориентированные маскулинные «подвижнические» пассионарные культуры являются выраженными носителями характеристик т.н. социальной эргичности (по В. М. Русалову), где четко выделяются такие противоположные качества как стремление к социальному лидерству или растворенность в массе, высокая или низкая социальная контактность. В терминологии каскадного принципа развития истории В. Г. Буданова – это – «духовно-религиозный» архетип, в истории России проявляется от крещения Руси. В период 2002–2010 г.г. прошел глубокую трансформацию.

Маскулинные братства, как бы они ни назывались, придерживаются одинаковых культурных стратегий – это «склеивающие» общественные движения, поточные и цепочечные (эстафетные) паттерны передачи сигналов (особенно звуковых) и информации, многоагентные сообщества, максимально однородные, где нет ни узлов, ни частиц, потому очень трудно поддаются управлению официальными властными методами, но зато прекрасно реагируют на неформальный авторитет. Маскулинные элиты – это элиты подвижников, неформальных глубоко почитаемых харизматиков, которые могут быть как представителями уважаемых династий, так и самородками, вне зависимости от происхождения. В политике они занимают независимое и маргинальное положение, но могут координировать множество низовых движений, способствуя выдвижению достойных во власть.

«Окраинное» поведение и постшоковый синдром

Маскулинные культуры всегда ориентированы на окраинные подражательные слои культурного времени – либо на архаичное прошлое (синдром первопредка), либо на чувственно переживаемый образ будущего, на т.н. канунное время. К маскулинному «подвижническому» вектору относятся социально предприимчивые и активные сообщества – маскулинные субкультуры (байкеры, поисковики, добровольцы, волонтеры, предприниматели всех уровней, т.н. «продуктовые люди», люди, нацеленные на результат, в том числе на инвестиционный результат, прибыль им интересна мало).

В этом векторе участвуют номадические культуры пограничных, горских и конно-кочевых народов, пракультурные поисковые сообщества охотников, команды-стаи, а также т.н. культуры «моря», они феноменально устойчивы именно в зоне риска и катастрофы, особенно тяготея к крайним социальным нишам – пограничным или промежуточным. Кроме того, маскулинные культуры и субкультуры отличаются т.н. кентавризмом, обладая способностью порождать парадоксальные и кентавр-состояния в различных традициях, но при этом в среде обитания эти субкультуры создают сверхпрочные традиции и культурную память равенства, сплоченности, солидарности, сверхсильной выносливости.

В этой пассионарной маскулинной «подвижнической» памяти отчетливо прослеживаются хорошо усвоенные следы дородовой и родовой травмы, следы социальных, особенно общинных, природных катастроф и кровавых потерь, как в единичной, общинной, так и социальной истории. Вся история жертвоприношений как ритуальных, так и нет, сопровождается образованием именно такой жертвенной памяти, которая быстро героизируется и составляет культовые среды т.н. профетического свойства. Формирующийся в результате постстрессовый, посттравматический, посткатастрофный синдром в маскулинных культурах, также синдром определенных социо-культурных установок отношения к боли – агональных прежде всего (высокий болевой порог) – и установок на формирование сопротивления и выносливости – способен напрямую участвовать в формировании компенсаторной пассионарной доминанты, переустанавливающей норму реакции и поведения – как в отдельных группах, так и в обществе  в целом.

Готовность к самопожертвованию, реальной и творческой самоотдаче в этом случае формирует пассионария-подвижника, у которого в результате тормозится инстинкт самосохранения и появляется длительная, неугасающая, феноменальная жизненная активность, творческая в том числе, заставляющая личность искать возможности возрождения, обновления, новые решения, преодолевать сопротивление среды или жизненных обстоятельств.

Ценности и образы Пути

Пассионарные культуры Пути, которые сегодня завоевывают все сетевое общество, имеют ряд узнаваемых паттернов.  Первый из них – это апология «дороги», «пути», потока движения, или плавания по бескрайним морским просторам. В России это – один из базовых элементов столетиями складывавшейся ментальности. Русские, в особенности мужчины, в хозяйственном отношении столетиями находились вне оседлого места, вне места оседлой общины, в общине кочующей, постоянно в «дороге», на воле, в отходничестве, в профессиях, связанных с техникой, тэхне-культурой, периферийной к домашнему укладу, где властвовали женщины, женский труд и женская доля.

Мужчины – пастухи, мельники, печники, охотники, кузнецы, купцы-коробейники, странники, коновязы, бродячие ремесленники, плотники, солдаты, матросы – с подозрением относились к «бабьему миру», обходя его стороной, чтобы не быть «на привязи», не зависеть от непривычного и неодобряемого «домашнего» статуса, как не обладающего таким безусловным приоритетом как «сила». К одобряемой «силе», к традиционному пониманию мужества относились исключительно «свободные» занятия, имеющие отношение к пребыванию в «пути» и к технике, инструменту, удаленные от традиционных монотонных «женских» ролей – повитухи, пряхи, стряпухи.

Для русских с их огромной территорией переселения и передвижения всегда были очень значимы. В отечественной культуре до сих пор живут типичные образы странников, «калик перехожих», странствующих богомольцев-паломников, беглых крестьян и каторжников, разбойников, ямщиков, уходивших в дальние извозы, переселенцев, отправлявшиеся искать за морями «лучшую жизнь», воинов-защитников и воинов-освободителей, уходящих «воевать свободу» и «лучшую долю», помогать «братьям в неволе» (ср. лозунг «Данила – наш брат», который сработал на выборах В.В.Путина в 2004 г.).

Одобряемые ценности «Пути» хорошо известны – это весь комплекс сетевых героических качеств, отвага, отчаянная смелость, готовность к риску, азарту и неготовность к хозяйствованию, стяжание удачи на пути поисков труднодоступных идеалов и нестяжательство богатства, ловкость, хитрость, бесшабашность, «удаль молодецкая», отторженность от формальной власти и слава народного героя, выносливость, готовность «искать и не сдаваться», братская и сестринская любовь и дружба, ценности «кочующей общины», боевого, военного братства, вечные, нескончаемые поиски «земли и воли», которую отстаивают до последнего, в том числе ценой жизни («русские не сдаются»), романтика дальних дорог и дальних путешествий, «хождений за моря» и т.д.  И это именно те вековые ценности, которые в России издревле включаются в одобряемый образ правящего слоя, лучших людей, и которым «лучшие люди» хронически не соответствуют.

Интересно, что множество современных бывших «технарей» в России, оказавшихся вне своих привычных предприятий, разоренных перестройкой и наступлением рыночных отношений, отправились именно в «путь», в значимые «сильные» профессии купцов-коробейников, дальнобойщиков, челноков, предпринимателей, торгующих «на выезде» техникой или технологиями и беспрерывно передвигающихся как по России, так и за границей, активно доказывая свою «силу» и свободу «дорогой» в предпринимательстве, сначала в диком, примитивном, а затем во вполне устоявшемся, образованном, цивильном.

Глубинное ценностное и полоролевое расслоение русских, типичное для сетевой апологии «пути» и «дороги», а также ценностей кочевой, родовой и соседской общины, сохраняется постоянно и воспроизводится не только в соответствующих социальных ролях, но и в парадоксах социально признанных самоназваний. Так, в самовосприятии русских по-прежнему доминируют древние образы «мужиков» и «баб», «братьев и сестер», и, наряду с этим, такие яркие андрогинные явления как уже упомянутый пуэрилизм, явление, воспроизводящее инфантильный образ странника-бродяги на информационно-культурном уровне (в том числе характерный русский образ дурака-гения).

Власть пассионарного поля

Пассионарные среды и культуры обладают огромным оживляющим и мобилизирующим влиянием на социум, на все социальные единицы без исключения, они часто являются основой героического генофонда, естественным резервуаром проявления социальных лидеров, героической жизнеутверждающей ментальности, в которой нет и не может быть противопоставления свободы и справедливости. Пассионарии формируют героические общественные движения, имея в качестве своего социального и информационного инструмента т.н. цепочечные, «склеивающие» языковые коды, эстафетные способы передачи информации, блок-чейн знаковые структуры. Поэтому пассионарные среды могут легко встраиваться в современные как цифровые, так и аналоговые социальные сети, обеспечивая консолидацию, предприимчивость и кооперацию в любом разнородном пространстве, особенно активно проявляя эти качества в ситуациях переходности и неопределенности.

Страстность пассионариев может, однако, иметь множество оттенков и слоев – от установки на страдания, жертвенность и альтруизм, аффективность поведения, до способности длительно переносить боль (иметь высокий болевой порог) и тяжелейшие жизненные потрясения, что формирует устойчивый т.н. экзистенциальные характер, культуру и интеллект. Среди пассионариев в России были самородки и гении, подвижники, первопроходцы, спасатели, защитники Родины, молитвенники (духовидцы), первооткрыватели, мыслители, энтузиасты.

В то же время хорошо заметна пассионарная амбивалентность культур Пути, где особое место занимает герой-охранитель этой вековой основы и его качества демиурга – с одной стороны, и воина-странника, воина-кочевника – с другой, с его неустойчивой моралью, хитростью и ловкостью, существующего в одобряемой форме одиночки или сироты, неизменно побеждающего змея-врага (или дракона-врага, могут быть и иные варианты) в сложнейшем поединке.

Обозначаемый обычно как шаманский или архаический герой (его правильнее было бы обозначить как герметического героя, имеющего два лица – демиурга и трикстера, охотника и шамана), этот образ сохраняется во всех временных слоях культур Пути, придавая им вид пограничных и «островных». При этом везде сохраняется его такие одобряемые качества как отторженность от формальной власти, скорее антагонизм с ней, редкая физическая сила, отчаянная смелость, ловкачество, странность, непохожесть норм и идеалов, упорная устремленность к неким далеким и труднодоступным ценностям и стяжание удачи как некоторое противопоставление стяжанию богатства.

Основная модель маскулинного «подвижнического» вектора – это модель импульса и движения (подобно истоку реки), которая проявлена, например, в начальном импульсе любого пассионарного (энергетически мощного) общественного или культурного движения, когда пророческий героический импульс прохода через агонию и смерть-возрождение, уподобление этому в движении адептов составляют агентную базу ассимиляции.

Агональная культура и мировоззрение Пути

Этот же маскулинный образ подвига умирающих и воскресающих богов проявлен в т.н. агональных (состязательных) культурах, направленных на преобразование агрессии испытаниями и жертвенностью, предупреждение насилия и воспитание адептов на основе близкого к христианству личного подвига и подвижничества. Подобная модель становления (героический импульс и движение) отражена, например, в модели календарных состязательных игр, рукопашных боев, жертвенных обрядов, искусства войн, духовных практиках исихазма и молчания (сердечного безмолвия), в культурах, инициирующих юношество с фрагментами погребений, традиций мужских ритуалов инициаций бесстрашия, храбрости и прохода через «агонию».

Ориентированные на мировоззрение маскулинные культуры всегда были связаны с поиском истоков мироздания и сотворения мира. Поэтому в этом мировоззренческом ареале мы обнаружим многочисленные космологические и космогонические идеи и представления.   Отвечая на вопрос «что?», это мировоззрение обнаружило и описало древнейшую идею подобия бытия каким-либо внешним сущностям, субстанциальным понятиям. Такими были идея микро- и макрокосма, идея подобия Богу, носителя духа или материи, носителя взаимопредназначенности духа и тела. «Ты, как зеркало Я» (П. Флоренский), «человек – это Божье зеркальце» (Н. Кузанский), «Бог есть зеркало человека» (Л. Фейербах), теология Пути к Богу, истине, Спасению, Апокалипсису. Идея подобия, а также фракталов как модели самоподобия, встречается и в многочисленных социо- и теоцентрических и эволюционистских концепциях.

Идеи существования, бытия составляют основу мировоззренческих традиций Пути, и это характерно для всех его исторических форм. Кроме того, это онтологическое мировоззрение издревле обладало мощным синтезирующим и поисковым, логико-аналитическим, герметизирующим и глобализирующим началом, обладавшим свойствами метанауки и религии одновременно. К нему примыкали многие великие ученые-естественники и системологи, особенно те из них, кто был привержен идее космизма (в древней и средневековой восточной и западной космологии, в русской мысли (Федоров, Циолковский, Вернадский), в западной (Тейяр де Шарден). Кроме того, в этих мировоззрениях содержится обоснование принципа отражения, «зеркала» как основы подлинного восприятия – безмятежность, созерцание, внутренний покой, недеяние как следствие небытия (скептицизм, эпикурейство, даосско-буддийские течения) и апатии (бесстрастие и невозмутимость в стоицизме).

В даосизме и индуизме можно отметить многочисленные примеры такого мировоззрения, связанные с принципом ненасилия, далее с принципом спонтанности как следования мышления своим путем, своей естественной природе, то есть принципа зеркала всех вещей, которое отражает мир, формируя тем самым сознание, не ограничивая его: «Отпуская свой ум, доверься ему». Или, например, максима софистики «Человек есть мера всех вещей», выражающая положение этики долженствования, опирающегося на принцип всеобщего отражения – принцип естественного зеркала.

Венцом развития подобного мировоззрения, особенно в его устремлении к поиску понимания бытия, стало пустотное понятие «ничто», в западном варианте давшее начало течению экзистенциализма (Бердяев, Сартр, Хайдеггер, Ясперс, Марсель). Экзистенциалисты на Западе не видели возможность преодолеть страх и потому придавали ему качество «головокружения свободы», то есть рассматривали человека как духовное существо, способное к выбору собственной судьбы «на острие смерти» и крайне остро переживающее всеобъемлемость и огромность судьбы.

В восточном варианте экзистенциализма, например, в индуизме (школа вайшешиков), онтология четко различала бытие и небытие, обозначающее все отрицательные вещи, поскольку для освобождения человека необходимо преодоление незнания, являющегося следствием боли и страдания. Дзен-буддисты понимают существование как субъективно-онтологическое ничто, не трагическое, а благое начало отсутствия внешнего «Я», связанное с деятельностью единственной реальности – познающего ума, пределом которого может быть только Великий Предел, скрывающий пустоту.

Мировоззрение Пути зародилось в «цивилизациях шельфа» вблизи мирового океана и русла великих рек – Нила, Тигра, Евфрата, Ян-цзы, представляя собой т.н. «дух моря», а также Севера, особое «ускользающее» восприятие, где нет четкого и главного, основного и второстепенного, центра и периферии, размываются многие представления. Главной несущей конструкцией этого пассионарного мировоззрения всегда остается миф, особенно миф хилиастический, содержащий утопию или мечту о далеком чуде, островах счастья, о «Граде Китеже», «Беловодье», царствах справедливости добра. Помимо этих мифов, в культурах Пути постоянно воспроизводится образы дороги, перекрестков, метафорами начала или первоначала, а также в метафорах двойственности, двуличности (см. образ Януса – лат Ianus, от ianua - «дверь», греч. Иан).

Пассионарные мировоззрения и культуры Пути всегда тяготели к сохранности корневых автохтонных традиций, особенно связанных с потоком, водой, морем, в том числе водой как первостихией, а также образом спасения в Потопе через Ковчег, образ которого в авраамитической традиции почитается как неиссякаемый источник жизненной силы.

Лингво-рациональный («умный») вектор, переход от вопроса «кто есть человек и человечество?» к вопросу «как есть человек и человечество?», от Севера на Восток

И. Е. Репин. Бурлаки на Волге

Скептическая доминанта и расцвет культуры Слова

Лингво-рациональные культурные векторы как культуры коммуникативные и просветительские, имеют древнейшую историю, будучи напрямую связаны со всеми информационными революциями и пассионарными толчками, особенно проявляясь именно в языковой, духовно-культурной и рациональной сферах.  Эти векторы транслируют движения культур Пути как Путь битвы – за свободу, равенство и братство, прежде всего, в сфере свободы разума – свободного сложения языков, расцвета разума, гуманизма и свободы Слова. Важнейшими достижениями культур Пути всегда были самоопределение человека как субъекта, веротерпимость, борьба с догмами и застоем, обновление и возвышение Человека, прежде всего в знании и познании. Сильнейший всплеск, поэтому, они получили в те исторические эпохи, которые были связаны с развитием письменности и письменной культуры, с Возрождением, Просвещением, особенно тех их проявлений, которые возникли и развились на Севере и Востоке (см. также преобразующе-созерцательный вектор).

Южное Возрождение в Европе – XIV–XVI в.в. было очень тесно связано с эпохой географических открытий XV–XVII вв. и стало ярким проявлением типичного европейского Юга (см. фемининный «хозяйский» вектор – ниже), то есть денежных обществ торговых средиземноморских городов, которые пренебрежительно называли культурные достижения Севера XI–XVI вв. «готикой», иначе «варварским» искусством.

На Севере и на Востоке Возрождение имело совершенно иные очертания. В России,   возрожденческий период был проявлен в духовном Возрождении – в расцвете иконописи (XIV–XVI в.в.), святости и преподобия. Размах волны Восточного Ренессанса прошел раньше – с VIII–XII вв. н.э. от Китая, к Ирану, Средней и центральной Азии, с сопредельной частью Индии, в арабский мир и уже только после этого – на Юг Европы. Произошла подлинная революция умов, приведшая к расцвету университетов, светского скептического знания, энциклопедизма, философии, медицины, гуманитарных и естественных наук. Мощнейший взлет был во всем исламском мире XIII–XV в.в., где были достигнуты выдающиеся достижения философского скептицизма (Ибн Рушд), позже обогатившие всю европейскую культуру.

Получившая феноменальный мировоззренческий и гуманистический толчок, Европа на Севере породила готику, которая стала подлинным воплощением северного духа, была отчетливым пограничным явлением, противоположным и духу Южного Ренессанса, и всему ренессансному идеалу телесного наслаждения. Готический северный идеал был в действительности рациональным, андрогинным и бестелесным, экзистенциальным, мятущимся, сверхчувственным, подготовив почву для Северного Возрождения, созданного северным трансцендентным духом   схоластического, университетского разума, стремившегося опереться на строгий гуманизм Эразма и «коммунистическую» утопию Томаса Мора.

Ориентированная на «понимающее» светское мировоззрение культура Просвещения стала повсеместной пассионарной основой лингво-рационального вектора. Критичность и остроумие Просвещения, а позже неприятие Реформации и упоение Контрреформацией, вычурной и противоречивой культурой барокко и рококо – вот то, что питало рациональный вектор в просвещенных слоях в Европе и в России.

Но его настоящей исторической основой стал позже романтизм, и, соответственно, упорная рациональная разработка «национальной идеи» и национального самоопределения.  Особенностью романтизма в России был, однако, т.н. «романтизм пассивный», литературный, с его апологией «дороги» – (ср. в России «птица-тройка»), наивностью, массой маргинальных форм и приверженностью к аскезе, а позже – революционным лозунгам и теориям. Это был типичный подростковый максимализм, романтизм подростков-революционеров и революционеров-утопистов, в России от декабристов, Герцена, позже народников, анархистов с их показным атеизмом и скептицизмом, социалистов всех направлений. Потому формулой этого вектора стал поиск «народной правды», справедливости и «умного пути» к их воплощению.

В этих просветительских культурах с их вечной проблемой «отцов и детей», всегда было хорошо узнаваемое проблемное рациональное пассионарное поле с его добродетелями свободы и странничества, «хождения в народ», вековой правды земледельческой общинной жизни, юродства, уродливости как антитезы красоте, абсурдного и фантастического, ужаса и святости, народных святых, апологии простоты «народной жизни». Которое – как подлинный миф – устраняет мир реальный, помещая человека в трасцендентность, в «ускользающее переживание», именно в то, что полностью совпадает с современной цифровой сетевой виртуальностью. Этот романтический флер свойственен рационально-лигвистическому вектору и идее Пути во всех ее проявлениях.

На русской почве это было то, что питало т.н. социальное искусство («передвижников»), разночинцев, бескомпромиссных революционеров-народников, движение «Земля и Воля». В русской и немецкой около университетской среде вырастали поколения скептиков-рационалистов, создавших особый мир поисков «праведного народного пути».  Позже этот отторгнутый мир русских и немецких революционеров, уже в эпоху русской и европейских революций, нашел отображение в экспрессионизме и его идее «внутреннего крика». Так возникла сугубо рассудочная, наполненная протестом, неукротимым желанием хаоса и взрыва, дидактики, поучений, массовая культура, существующая вот уже 250 лет, с ее одобряемым героем-бунтарем, нигилистом, отшельником, ниспровергателем элит и тиранов, с его самопожертвованием, и абсолютной апологией свободы. Современные потомки «чацких» и «базаровых» в России все так же наполняют теперь уже цифровые культурные пространства все с тем же хорошо узнаваемым скептицизмом и революционным протестом.

Сетевой коммунализм и стратегия социального «выравнивания»

Этот пассионарный идеал скитаний ради правды и народного счастья, бунта против элит, перенос фокуса внимания к проблеме бедности, к несчастьям «простого человека», продолжает распространяться уже в современную сетевую унифицирующую эпоху. Сетевой мир как реальный, так и виртуальный, по-прежнему переполняет немеркнущий образ беспрерывного движения – эмиграции и ностальгии, пограничья и архаики.  В сети постоянно возникают все новые-старые формы социального протеста, «новых революционеров», полноценной хорошо развитой «культуры бегства» или «ухода» («исхода»), с их субкультурами коммунализма, «дружбы всех и вся», свободных трудовых или экологических братств, общинной природной жизни, молодежных движений – в частности «хиппи», в классической «хип» культуре. Есть этот идеал в общем культурном ареале хакеров, диггеров, в байкерском движении, в движении бардовской и военной лирической песни, в эпохах шестидесятников – как XIX-го, так и XX-го веков, а сегодня во всей интеллектуальной субкультуре Интернета.

Среди представителей этого пассионарного вектора есть многочисленные и разнообразные интеллектуалы, нетократы и нетолюбы, частые участники добровольческих и волонтерских движений, экстремалы, а также представители множественных движений пестрого протестного спектра, социальных сетей, разного рода братств, землячеств, диаспор – те, кто чаще всего обозначается как «умная толпа» с ее вечными ценностями знания и  глобального просветительства.   Эти социальные подвижники входят в разного рода социалистические сообщества, по-прежнему, как в 19-20 в.в, составляя ядро социального богоборчества и богоискательства, с их огромной силой влияния. Среди них были и есть подвижники-гении мирового масштаба, в России особенно люди словесности и Слова (поэты, писатели, священники).

Рациональные элиты – это «умные элиты», интеллектуалы-народники, с отличным ораторским даром, просветители-революционеры, в современную эпоху – с отчетливым креном в сетевой социализм разного толка, особенно левого, или, напротив, с риторикой в сугубо почвенническую «правую» сторону с ее приоритетами «малой родины».  Характерным признаком сетевых революционеров во всех социальных сетях остается постоянное требование социальной справедливости и защита прав «простого человека», ожесточенное отстаивание свободы слова и борьба с цензурой любого типа. Характерно также, что рациональные «умные» элиты никогда не попадают в высшие элитарные слои, оставаясь «младшими», на «вторых ролях», в сфере идеологии, информации, СМИ, в «средних» управляющих слоях. 

Интеллектуальные братства и вообще братства (сестричества) – это исторически прочная и постоянная социальная форма самоорганизации и стратегия этого вектора, среди представителей которого много тех, кто принадлежит к «понимающим» и «выравнивающим» общество профессиям, к характерной социальной роли «сеятеля разумного, доброго, вечного» – учителя, воспитатели, наставники, профессура, преподаватели и их ученики и последователи. Сегодня «братскими» и пассионарными ценностями участия, кооперации, солидарности, совместного дела и творчества переполнена вся культура социальных сетей. Наиболее распространенная страта пассионариев этого типа – это блогеры, одиночки, маргиналы, со всеми оттенками и деталями данной многочисленной социальной сферы, с ярко выраженной такой перманентной чертой – как индивидуальной, так и групповой – как комплекс неполноценности и «правдоискательства».

Власть языковой среды

Способ ассимиляционной жизнедеятельности лингво-рационального вектора – это все, что связано с жизненными циклами языков, живых, мертвых и искусственных и культами, основанными на языке, слове и информации как системы запомненного выбора социальных акторов. Интернет – мировая коммуникативная сеть – целиком создана как резервуар именно этой культуры. Одним из ярких примеров жизнедеятельности этой сети является т.н. «хайп», пропаганда, иначе языковое внедрение – насаждение определенной знаковой и языковой среды вовнутрь инокультурной среды путем особых приемов проникновения, фасциногенного и шокогенного привлечения внимания, и основанной на фасцинации информационной технологии (см. фемининный и иррациональный векторы).

Фасцинация (впечатлительность, очарование, одурманенность и восхищение образом, в том числе образом словесным) – это социо-культурное явление, открытое Ю.Кнорозовым, который определял его как такое действие сигнала, при котором ранее принятая информация полностью или частично стирается. Этот невинный культурный агент играет феноменальную роль в современных информационных войнах и революциях – и как фасцинация словесная, текстовая и как чисто образная, зрительная. Фасцинирующий словесный образ как элемент пропаганды был одним из важнейших факторов в осуществлении такого судьбоносного исторического процесса как пролетарская революция в России 1917 года.

В Российской империи, начиная с середины 19 и до начала 20 века, на фоне технологических промышленных сдвигов и необходимости расширенного просвещения безграмотных крестьянских масс, начались светские реформы, отменено крепостное право и появился новый маргинальный социальный слой образованных разночинцев. Усилиями этого слоя была развернута активнейшая левая пропаганда, использовавшая необычайно яркие и простые фасцинирующие лозунги-образы, антимонархические и элементарно-народные, в том числе словесно привлекательные. Царизм не мог ничего этому противопоставить, тем более на фоне Первой мировой войны, разрушившей привычный традиционный общинный уклад крестьянской массы и создавшей глубокий кризис в городской среде.

Большевики прекрасно освоили языковую технологию пропаганды, империя рухнула, дав простор новейшим информационным потокам (движениям) и создав целый новый пласт воинственной информационной культуры т.н.«коммунистического новояза», «пролеткульта», ассимилировавшего в исторически кратчайшие сроки множество традиционных культур и частично разрушившего религиозный культурный уклад. Этот процесс был прерван только в середине 20 века, а в последние годы своего существования советский режим был информационно так же беспомощен, как и монархия перед концом Российской империи. Империя рухнула вторично.

Теперь мы наблюдаем такую же информационную атаку в США, где инфоповод стандартного, но очень фасцинирующего факта подавления выступлений негритянских маргиналов был удачно использован как «казус белли» для создания не менее фасцинирующего лозунга BLM в пропаганде либертарианских ЛГБТ идей для массового разрушения исторической памяти.

Другой, менее драматичный, но не менее разрушительный пример этого же вектора – пример языковой фасцинации современного интернет-пространства. В интернет-среде, которая еще 10-15 лет назад была маргинальной на фоне общей традиционной культуры – СМИ, кинематограф, театр, книжная культура и проч. – возникла достаточно активная среда т.н. аккультурации, то есть ассимиляции, не подавляющей традиционную, ранее доминирующую культуру или иные культурные среды, но отводящей им роль существования в «сетке», во множестве одинаковых ячеек с разной памятью, образами, скоростью переработки информации. Эта сетевая диверсификация информационной среды – типичная стратегия лингво-рационального вектора. Которая производит, таким образом, революционный переворот, изменяя само темпоральное состояние общекультурной среды, где раньше были ядро и периферия, имевшие разные временные траектории и разное общественное влияние, а теперь возникли ритмично и в унисон растущие одинаковые горизонтальные культурные слои-ячейки, перемешанные друг с другом. Так появляется фактически новый язык эпохи, создающий новый культурный слой всеобщей темпоральной проницаемости, который становится новым общественным медиатором – настройщиком новой среды, где уже осваиваются новые поколения (Z,Y, миллениалы).  Этот слой уже вошел в социо-культурный переход и потому быстро создает новые среды и новые языки этой будущей пассионарной эпохи.

Лингво-рациональный вектор сегодня – это абсолютная доминанта всего сетевого общества, претендующая на то, чтобы своим общинным языком и текстовыми файлами буквально «прошить» все остальные среды, перестроить весь социум на свой язык. Все информационное сетевое общество сегодня массово «живет» в стихии именно этого вектора. Культуры рационально-языкового вектора тоже пассионарны, но, как это было показано выше – подростково-пассионарны, псевдо-пассионарны или потенциально-пассионарны, они не просто «молодые», но «максималистски-молодые», романтичные, обладая типичным свойством информационных процессов как таковых – это стандартные «пуэры», «онижедети», «школота», бунтарско-разрушительные агенты всей культуры. Которые, однако, задают четкую темпоральную структуру всем современным процессам, вовлеченным в информационнные поля, то есть т.н. темп (по Русалову), обладая способностью ускорять или замедлять процессы деятельности в среде своего присутствия.

Стихийная власть рационально-лингвистического корня заключается в феноменальном качестве рацио как несущей сквозной пассионарной культуры как прошлого, так и будущего Просвещения – качестве полноценного владения языком, трансграничными языковыми средами, культурными текстами, семантическими социо-культурными рациональными рядами, и, соответственно, лингвистическим интеллектом (по Гарднеру). Ассимиляция, которую образует рационально-лингвистический вектор, более напоминает аккультурацию, то есть процесс агонального состязательного, сетевого равноправного и равноценного взаимодействия культур, культурного сотрудничества и кооперации (соработничества) – то есть именно пассионарных ценностей выравнивания и взаимности. Когда каждая культурная единица занимает свое четкое место, но при этом они все вместе формируют новое пассионарное поле как уравновешивающее, так и соревновательно-конфликтное пространство, иначе – сетевое согласие и информационную развивающую среду.

Софистика и субъективизм в мировоззрении

Культурные традиции рационально-лингвистического вектора – это исторические традиции Слова («в начале было Слово»), словесности и письменности и всего их исторического пути на протяжении всех шести-семи информационных революций. С этой точки зрения рационально-лингвистический вектор всегда является спутником всех переходных процессов, связанных с информацией, в истории любого государства играя роль просвещенного Учителя. В терминологии каскадного принципа развития истории В. Г. Буданова – это – «властно-корпоративный» архетип, в истории России проявлен от Рюриков, до Ивана Третьего, возрождался в екатерининскую эпоху.

Культурные традиции рационально-лингвистического вектора отчетливо придерживаются главного принципа софистики – умственного самоопределения, и поэтому они антропоцентричны, аскетичны и предусмотрительны, образуют характерную сетевую форму т.н. хирамы (по А. В. Олескину) – то есть интеллектуального братства. Эти культуры связаны с практиками нравственного и духовного совершенствования и культом Учителя, это, в том числе, культы самоотречения, андрогинии, оракулов, Слова, Писания и Предания, культы Пути – даосские, суфийские, монашество, «Небесного наставника», тантризм, старчество, исихия, мистериальные культы, философствующие культы, в России народничество и, частично, социалисты. Идейное наследие рационалистов Просвещения с его идеями «свободы, равенства и братства» характерно тем, что оно не сформировало собственно философской традиции, оставшись лингво-культурным и идеологическим явлением, его отличало неприятие веры и церкви, скептицизм, механистическое культивирование разума, и поэтому получило название «плоского рационализма». Лингво-рационалистические интенции получили свое «второе дыхание» уже в ХХ веке в позитивизме (Гуссерль, Вебер, Витгенштейн). Данные исторические формы рационально-лингвистического вектора сохранны до сегодняшнего дня, напоминая подростковое андрогинное братство, а также т.н. экзистенциальное братство (по Ясперсу) как сообщество равных участников-братьев информационных революций, будущего ноосферного мирового технологического союза и первопроходцев новой ноосферной цивилизации.

Культуры Становления

Преобразующе-созерцательный вектор, вопрос «как есть человек?», Восток

И. Е. Репин. Прием волостных старшин императором Александром III во дворе Петров­ского дворца в Москве 5 мая 1883 года.

Эмпирическая доминанта и почвенничество

Преобразующе-созерцательный вектор могуч и силен, социально надежен и вынослив, обладает мощными пассионарными энергоресурсами, которые направляет исключительно на разностороннее преобразование действительности и общественное благо. Материальное и духовное начало в этом векторе распределено на редкость гармонично, но главное, этот вектор наделен уникальными способностями «ощупывания» реальности и нацелен прежде всего на «земное», на эмпиризм, на упорный труд, прикладное начало. Преобразующе-созерцательные культуры подпитываются именно от этого целеустремленного «земного» источника, обладая способностью «заземлять» энергию от бурного потока маскулинных энергресуросов, аккумулируя их во множество общинно-сетевых и корпоративных форм самого различного формата и масштаба и входя, поэтому в социо-культурный переход к новому пассионарному обществу чисто эмпирическим путем. На современном Востоке это хорошо заметно.

Могучие пассионарные силы, исторически выработанные в этих культурах в акматических фазах этногенеза, были, однако, глубочайшим образом «переработаны», «запечатаны» и тем самым сохранены.  Это качество – «запечатывание» энергии – прослеживается в данных культурах повсеместно, везде, где исторически этот вектор возник – на Востоке, в восточных ареалах, в Китае, Индии, Междуречье, Средиземноморье, в эпоху пассионарного подъема и Осевого времени. Когда были сформированы огромные, мощные пассионарные очаги, которые, однако, потухли с течением времени, сохранившись только в Китае и, частично, в Индии.

Страстные пассионарные энергетические ресурсы были сохранены только там, где они были надежно сокрыты в тончайшим образом разработанный «стержень» Пути и духовных систем «восхождения», возвышения пассионарности снизу вверх. Так возникли могучие пассионарные комплексы дхармических религий – буддизм, сикхизм, индуизм, джайнизм. В других ареалах мира – этот же пассионарный импульс был так же «запечатан» во всех без исключения автохтонных религиях и духовных системах, включая авраамитические, сохранившись как внутренний мир этноконфессиональных, почвенных сообществ.

Культ и духовные каноны этики и веры создали оформленную и управляемую пассионарность, способную «оживлять» и «проветривать» даже самые застойные процессы в обществе. Эти культовые системы были всегда очень чувственны и всегда тяготели к т.н. социальной эмоциональности (по Русалову), настраивая общество простыми и доступными правилами поведения и общежития на четко различимый настрой – оставаться гордыми и готовыми на слаженную общественную работу ради общественного блага.

Этот настрой на общественную гордость и общественный стержень, на сохранность общинного мира, различаясь по степени восприимчивости к социальной коммуникации и умения ее налаживать, выдвигал в качестве носителей пассионарности харизматиков, признанных общественных деятелей, Учителей, в основном духовного происхождения. В любом обществе харизматики и направляемые ими культуры обладают как свойством преобразовывать действительность, так и редчайшим свойством в ментальности, т.н. музыкальным интеллектом (по Гарднеру), создавая тем самым плотную, настроенную на одну или несколько хорошо управляемых волн общественную среду.

Вековая устойчивость Древа Жизни

Четко различимая конфигурация лабиринта, и характерная сетевая форма «муравейника» – по А. В. Олескину (ее сетевые фракталы – термитники, пчелы, большесемейная община, гаремный тип поведения) прослеживается в этих культурах на протяжении столетий. Эта социо-культурная форма отличается феноменальной устойчивостью потому, что опирается на гармонию множества положительных обратных связей, имеющих тщательно оберегаемый центр. Кроме того, эта форма, наделенная центром, и множеством ходов и оболочек, сакрализована, она подобна гармоничному устройство алтарных храмов, основана на образе Древа жизни, с тщательно оберегаемым корнем и всей корневой системой. Поэтому уместно сопоставить данный вектор с моделью дерева, «древа жизни», тем более что в почвеннических, этнических (народных) и религиозных культурах этого типа имеются множество календарных ритуалов с участием «Мирового древа», «Весеннего шеста», которое сопоставлялось с мировой осью.

Тем самым преобразующе-созерцательные культуры четко отвечают на центральный вопрос «как?» и нацелены на становление (образ «лестницы»), на выстраивание и самовыстраивание, на то, чтобы сохранить жизнеспособность и пассионарность, удерживая вертикальную традиционность, сохранность общественного блага, спокойно преодолевая любую дискретность и любую прерывистость пространственно-временного потока, легко удерживая занятые территории и сохраняя четкое следование природным ритмам и циклам. Их постоянная культурная стратегия – мимикрия, повторяемость, копирование, удержание стержня, своего матрикса всеми возможными силами. Духовно-религиозные системы, преобразующие пассионарность из цепочечно-поточной формы в форму лабиринта, путем насыщения ее этикой и тщательно разработанными духовными практиками «восхождения» («восьмиричный путь нравственного делания» и др.), аккумулировали энергию миллионов перегретых пассионариев, перенаправив пассионарные излишки в автохтонные традиции и ритуалы самоограничения, а иногда и самоистязания.

Поэтому они сохраняются столетиями при любых социальных или природных катастрофах и войнах, находя себе место даже в качестве покоренных культур, не смешиваясь, однако, с культурами завоевателей. В терминологии каскадного принципа развития истории В. Г. Буданова – это «пассионарный» архетип, в истории России имеет проявленность в периоды всех крупных войн, пережил трансформацию в 2003–2010 гг.

Данная «запечатанная» пассионарная лабиринтная форма сохраняется не только в традиционных этноконфессиональных сообществах и культурах. Вопрос: как сохранить пассионарность, решается путем различных практик регулирования, не подавления, а сохранения традиционного консервативного социально-управленческого контура «древовидных» структур в политике и политических структурах консервативного подданического типа. «Древовидные» структуры занимают виднейшее положение в любом государстве, особенно имперском, составляя могучую аппаратную страту «служения», с ее бюрократическим корпусом, множествами групп влияния и их клиентелы, кланов, разветвленным чиновничьим сословием, и т. н. харизматическими элитами.

«Древовидная» структура имеет ярко выраженную разветвленную корневую систему и самоподпитку из множества регулярно возобновляемых корней – традиций и автохтонных структур – от традиционных занятий, систем хозяйствования и социальных связей, кастовости и сословности, особенно касты или сословия бюрократии, военной касты, кастового влияния и власти традиционных религий и соответствующих систем нравственности и этикетности, т. н. «военного синдрома» («долг и честь»), укорененная в ментальности жесткая, ригидная схема «служилой этики».

«Древовидная» пассионарность имеет, однако, и еще один важнейший маркер, она сохраняется при условии сохранности традиционного механизма примирения и согласования клановых и групповых интересов, т.н. сателлизма, союзничества, выстраивая таким образом весьма гармоничную систему равновесия, причем равновесия такого типа, которое гарантирует прежде всего сохранность именно державы и всего общества как целого, всегда являющегося непререкаемым приоритетом. Державная пассионарность опирается, таким образом, на всю совокупность почвенного сословного общества, которое, например, в России вот уже 500 лет остается важнейшим элементом преемственности государственного устройства. Ментальной и концептуальной опорой этой ценности в России является славянофильство и концепция Третьего Рима (охранительство) в его более чем 400-летней борьбе с западничеством (реформаторством, см. иррациональный и эвристический векторы, ниже).

Судьба древовидной модели в России

Ментально-языковый конфликт и даже идейные войны, как между элитами, так и между сословиями и социальными группами в России есть процесс, который постоянно подтачивает пассионарность, выдавливает ее в низовые и маргинальные слои. Это противостояние в России и других государствах, имеющих сходные устои в подданической политической культуре, часто имеет только лишь один вариант достижения согласия, поскольку принцип сателлизма не устоялся и постоянно нарушается.

Это – моноархизм, власть одного лица, потребность в котором прослеживается во всех без исключения слоях, сословиях, стратах, сообществах, группах влияния российской политической и социальной системы, и который выступает, таким образом, важнейшим фактором регулирования пассионарных волн в обществе, от которого зависит «запечатывание» или свободное развитие пассионарности в державе в целом.

Второй способ преодоления общественного и внутриэлитного политического раскола и сохранения пассионарности – это процесс выдвижения «лучших людей» во власть. В этом политическом процессе в России с каждым новым циклом воспроизводится особый запрос общества на особые, пассионарные лица в политике. Общество нуждается в отборе такой правящей элиты, которая будет иметь личностные пассионарные качества, достойные великой истории и великой и трагической судьбы России. Данный запрос в России постоянный, равно как постоянной остается его слабая исполнимость.  В том числе и потому, что сам по себе ценностный общественный запрос на великих и ярких людей направлен на поиски харизматиков, на то, чтобы это были личности целостные и зрелые, а также нравственно безупречные (см. ниже патрилинейный вектор).

В этот свод общественного пассионарного запроса входят ценности то справедливости, то правды, то компетентности, то решимости, то мудрости и терпения, то нравственной непогрешимости, то ловкости и авантюрности, то удачливости, то выносливости, они постоянно соревнуются друг с другом в общественном мнении, составляя огромный неустойчивый комплекс с приматом нестяжательства в центре. Российская элита, как умеренно пассионарная страта, хронически не соответствует этому запросу в том числе и потому, что общество хочет, чтобы им правили личностно состоявшиеся люди, Наставники, Харизматики (те, которые ЕСТЬ такими, какими их хотят видеть, значимыми, сильными, волевыми, милосердными), а сама элита хочет, чтобы ее оценивали по тому, что она ИМЕЕТ – статус, богатство, интеллект, технологии управления, влияние, достижения (см. феминный, иррациональный и патрилинейный векторы ниже.)

В результате часто имеет место разновекторное развитие верхов и низов, верхи – тяготеют к гедонизму, эпикурейству (Юг) и, только отчасти, к сократовой мудрости (Середина), а низы – пребывают в стоицизме, скептицизме и аскетизме (Север и Запад). Преобразующе-созерцательный (Восток) и эвристический (Запад) векторы тяготеют к стрежневому объединению верхов и низов, но часто не выдерживают напряжения этого объединения и попадают под шквал разрушительных факторов – природных и техногенных катастроф, информационных, политических революций и экономических рассогласований. Середину, согласие и равновесие может полноценно обеспечить только патрилинейный вектор, но сегодня он в культурах мира проявлен лишь отчасти (см. ниже, патрилинейный вектор).

Третий компонент преодоления этого ментального разрыва и восстановления пассионарной политической целостности имеет глубокую метафизическую подоплеку. В России  мировоззренческие поиски самоопределения и сохранности пассионарного начала всегда сопровождались противопоставлением российской цивилизационной идентичности как Западу, так и Востоку. Евразийская ширь и евразийская особенность воспринималась в России именно через призму мировоззрения равновесия и Середины, как поиска смысла (вопрос «зачем»), отличающееся от причинного мировоззрения Запада (вопрос «почему» и «куда»), основанного на апологии воли, цели и действия, прагматизме и расчете. Евразийские мировоззренческие поиски имели также массу отличий и от восточных учений, где главное место отводилось недеянию, ненасилию и созерцательности.

Мировоззрение осознания себя и осмысления своего места в истории русской ментальности наполнено многочисленными образами, призванными дать прочную основу самоопределению как русского, так и всех евразийских народов. К этим образам можно отнести мессиански-пассионарную идею «Третьего Рима», а также идею Софии Премудрости, обосновавшую историческую взаимосвязь и взаимопроникновение народов в цивилизации России-Евразии при определяющей исторической роли Русского мира.

«Древовидная» модель в России опирается именно на идею Третьего Рима и обнаруживается в самых разных вариантах русского мессианства (православного, большевистского, националистического, либерального). Главная суть этой имперской концепции не только на русской, но на восточно-славянской и итальянской почве состоит в двух положениях: первое – гегемонистское, гласящее, что государственно-иерархическая имперская власть (структурная иерархия великодержавия) главенствует как основа мироустройства как такового, (первое среди равных) и второе – цезаризм или цезаро-центристское устройство не имеет себе равных по благости и истинности по сравнению с любой иной мировой как практикой, так и теорией социально-политического устройства, а русское (итальянское, славянское) начало богоизбранно (Святая Русь).

Важнейшей особенностью этих ментальных построений всегда был устойчивый ценностный комплекс, включающий пассионарное понимание жертвенности и предпочитаемого образа спасения, а также специфическое представление о протяженности времени и пространства. Этот ментальный комплекс воспринимает время и пространство как некую длительность, устремленность вдаль, ввысь, вперед или назад, в будущее или прошлое, но не в настоящее. Именно в этом ментальном комплексе кроется суть того, каким образом выстраивается преобразующе-созерцательная традиция в государстве, будет ли она обращена только в прошлое, опираясь на опыт и память – как на Востоке, либо она будет открыта в будущее, двигаясь туда наощупь.

Русская парадоксальная ментальность страдает симбиозом синдрома «старого доброго времени» и «туннельного синдромом» прохода в будущее наощупь хронически, этот удивительный феномен прослеживается в России везде и постоянно, на бытовом уровне и на самом универсальном, в том числе политически-элитарном. Отличает его пренебрежение к настоящему, к тому, что под ногами, а также типичная фиксация на светлом пятне в прошлом или «на светлом окне в конце туннеля».

Это – фиксация внимания только на цели – именно на поставленной смутно, чисто умозрительно, не осознаваемо утопической цели, к которой все движется напролом – то есть без особого внимания к средствам, деталям, затратам, возможностям, конечным результатам, жадно, азартно и часто насильственно и на бесконечных, таких же азартных и утопических поисках смысла судеб в русской истории. Имперская идея Третьего Рима и «сталинских пятилеток» («догнать и перегнать») воплощает этот синдром идеально (см. эвристический вектор).

Это означает, что «древовидная» модель до сего времени продолжает восприниматься в России действительно умозрительно, «ощупывание почвы» в ней не достигнуто. Потому что подлинная «древовидность» есть фиксация не на собственно цели, которая второстепенна и может меняться в зависимости от обстоятельств, но на внутренней слаженности и гармоничности самой структуры власти-управления и ее «подпитки» от корневого общественного основания (см. ниже). Но в то же время в России есть исторический социалистический опыт прохода в тоннель в будущее, хотя бы временно и ситуативно, а также корневые пассионарные ресурсы, которые теперь могут и будут быстро двигаться в этом направлении.

В то же время в политической культуре России существует древняя идея софийного, соборного общества – единство разнообразия, соборность, которая «заземляет», обращая национальные усилия на кропотливое «собирание земель», на каждодневный и упорный труд, на солидарную общность сознания, веры и убеждений. Этот чисто почвенный русский вариант «взращивания почвы» совместными усилиями предполагает опору внутри общества на «земельные», «земские» силы мощных сетевых гражданских сообществ, удерживаемых не столько привычно властными (административными) способами, сколько естественными подпитки изнутри, путем естественного выдвижения достойных (см. патрилинейный вектор). Оба эти вектора – концепция Третьего Рима и соборного встраивания будут соединены в этом совместном движении и проходе в будущее.

Сословность и кастовость

«Взращивание почвы» может протекать в преобразующе-созерцательных культурах по-разному, в том числе путем инокультурного включения в структуру лабиринта (притяжения вовнутрь) через функциональные земельные (пространственные) отношения, что характерно вообще для т.н. азиатского, восточного типа образования культур. Так, например, при становлении ислама как региональной, а потом как мировой религии культурная ассимиляция происходила через мягкую хозяйственную исламизацию крестьянских общин завоеванных исламом народов Ближнего Востока и Африки, вовлечение их в первую очередь в разделение хозяйственных функций обработки земли.

Городское население в ходе исламизации становилось частью исламской общины так, как это было более целесообразно с точки зрения ведения хозяйственной культуры взаимодействия (обмена и торговли в первую очередь). Так, например, сохранялись иноверческие общины христиан, иудеев, сабиев, которые составляли в корпусе исламской культуры отдельную, тщательно оберегаемую субкультуру «зиммиев» (подчиненных и охраняемых общин), то есть имели статус общин, сохранных в системе отношений внутри самого ислама в противовес «неверным», которые составляют в исламе четко очерченный контур «джихада», битвы за веру против врага.

В более светских вариантах этих культур преобразующе-созерцательный пассионарный вектор проявляется в четком, невероятно устойчивом иерархическом строении этно-конфессиональных, кастовых, сословных культурных традиций – в Азии и Евразии особенно – не меняющихся столетиями и опирающихся на клановую и большесемейную социальную структуру, на корпоративную бюрократию, на общинные традиции расширенного землепользования и т.н. азиатский способ производства, на создание сети «точек роста» с четким корпоративным управлением.

«Древовидная» пассионарность, таким образом, имеет четкие сословно-корпоративные очертания, сохраняясь в таких сословиях (кастах) как военные, учителя, врачи и чиновники, также в сфере религий – священства и паствы, в личностях харизматиков, Учителях, Просветителях, в широчайших слоях «почвы» – в патриотах-ревнителях державности, тех, кто ценит служение верой и правдой. Это – гигантская толща массового бессознательного, «в народе» проявленного как ощущение себя именно народом – русскими, татарами, славянами, немцами и т.д., нуждающимся в сохранности державного древа и поиске правды на земле, с фокусом на облике «доброго царя». И, следовательно, на четком – социальном – очертании добра и зла, того непреложного нравственного правила, которое укоренено в древовидной пассионарности тысячелетиями.

Это – ярко выраженная консервативная ментальность, обращенная к прецеденту, прошлому, ей не важна свобода, но зато важна справедливость как основа общественного блага. Которая есть важнейший атрибут пассионарности, потому что она обладает способностью сохранять пассионарность именно в ее общественном и конфессиональном измерении. Любое сообщество, устроенное справедливо (по своему пониманию справедливости) всегда пассионарно и всегда имеет форму либо древа, либо лабиринта. Эта семейно-родовая модель передачи и сохранности здоровых традиций от предков к потомкам гарантирует пассионарную преемственность в любой цивилизации, когда выживают и благополучно развиваются те сообщества, где эти устои спокойно сохраняются внутри любых обновленческих трансформаций. Пассионарность современного Востока это демонстрирует очень наглядно.

«Древовидная» ментальность хорошо проявлена в общественных слоях, имеющих такую же «древовидную» структуру и сохраняющих мощный сословный пассионарный накал. Прежде всего – это пассионарии, столпы общества, обладающие яркой и сильной харизмой, одаренные необычайной силой духа. Они способны своим именем освятить ситуации и процессы, часто обладают феноменальной интуицией и огромным, судьбоносным воздействием на умы и судьбы. Это выдающиеся люди, истинная элита, они твердо придерживаются своих убеждений, не могут «поступиться принципами». В этой среде встречается немало выходцев из семей священнослужителей.

Второй слой – люди с необычайно сильной энергией убеждения и жертвеннной самоотдачей (пассионарность в каждом человеке хорошо сохранятся в случае наличия глубоких убеждений и этики). Они отстаивают свои взгляды с большой внутренней силой, спонтанно и быстро реагируют на критику, всегда уверены, иногда фанатично, в своих убеждениях. Ко второму слою принадлежат по большей части потомственные профессиональные семьи (или профессиональные династии) – семьи разного рода «мастеров», профессионалов, в том числе потомственных изобретателей и представителей академической науки. Это могут быть и люди творческих профессий, особенно театральных – музыканты, художники. Для этой среды характерна устойчивая передача навыков и умений, ценностей профессии по наследству, постоянное вмешательство старших в дела младших и устойчивое состояние большой или так называемой слитной семьи (в этологии подобные общины называют гаремными). Для этих сообществ характерны типичные напряженные отношения между поколениями, социальная ригидность (неготовность уйти из своего сословия или вообще сделать свой, самостоятельный выбор).

Третий слой – люди, приверженные своему делу, «мастеровые», «ремесленники» со стабильным самосознанием и представлением о морали. Значительную часть третьего слоя составляют выделяющиеся по профессиональному (цеховому) признаку, чрезвычайно приверженные своему делу служаки. Обычно это чиновники, служащие, каста военных всех родов и званий, прислуга – это люди, для которых долг – это важнейшая часть жизни. К третьему слою относятся и многочисленные семьи традиционных семейных форм предпринимательства, также группы служак-инженеров, бывших партийных работников, администраторов и менеджеров всех уровней, государственных служащих, судей, прокуроров, то есть все те, чья жизнь так или иначе связана с бюрократией (властью административного аппарата).

Власть и смена пирамиды на древо

Бюрократическая среда очень часто подтачивает и разрушает пассионарность своей избыточной и жесткой иерархичностью, избыточностью ритуалов, непродуктивной властностью, и характерной коррумпированностью, которая является типичным следствием отсутствия справедливого устройства, непродуктивного протекционизма в сообществе. В этих случаях среда этого слоя застаивается и делается не просто жесткой, но крайне жесткой и коррумпированной. Известно, что везде, где есть ресурсы и административная власть, но отсутствует общественное благо и равновесный учет интересов всего общества, присутствует коррупция.

Есть ряд конкретных причин истощения пассионарности, связанных с властно-аппаратной коррупцией. Именно вокруг ресурсов и государственных структур, также отношений власти и капитала, возникают множественные страты и кланы с отчетливой коррупционной составляющей.  В случае коррупции древовидная модель меняется на пирамиду, сама форма которой обозначает отрыв от пассионарных корней и почвы, перевод всей пассионарной и этически стройной системы в замкнутую, жестко устроенную среду власти-подчинения с множественными узлами интересов. В древовидной модели есть естественное равновесие между вертикалью и горизонтальными связями. В пирамидальной модели горизонтальные связи малоприменимы, основной упор делается на узлы взаимной зависимости (см. фемининный «хозяйский» вектор). Поэтому, чтобы «извести» коррупцию, требуется замена пирамиды на древо.

В любой коррумпированной системе имеется сбой ценностей – с продуктивности, регулирования и общественного интереса (блага) на собственнический интерес, контроль и личную власть, на сугубо групповую или клановую выгоду и привилегированность в ущерб справедливому уравнивающему устройству. Важно подчеркнуть, что коррупция – иначе – политико-управленческий фаворитизм, лоббизм, непотизм, протекционизм, присвоение казенных и государственных средств – явление архаическое и международное, сопутствует всей истории существования государств, как восточных, так и западных, особенно распространившись с развитием капитализма (см. также иррациональный вектор).

Второе обстоятельство касается самой власти-управления, опредмеченной в бюрократии как власти аппарата. В самом устройстве и природе бюрократической власти-управления выявлены 6 главных начал – авторитет, побуждение (стимульность), сила, принуждение, манипуляция и убеждение. В этом отчетливо выделяются два разнородных ареала в управленческом пространстве – собственно иерархическое и собственно общинно-сетевое, то есть корневое, имеющее отношение к обратной связи аппарата и общества (сети).

В иерархическом секторе власти аппарата и самой легитимной власти– чтобы сохранялась древовидная пассионарная модель – остаются власть-принуждение, манипуляция и сила, то есть то, что держит саму вертикаль, но не повреждает горизонтальные слои. В секторе непосредственных связей аппарата и власти с общественностью должны остаться неиерархические, сетевые структуры, основанные на началах авторитета, убеждения и побуждения (стимульности, взаимной ответственности), то есть на том же самом, на чем всегда держалась пассионарная сетевая общинная мобилизация и где соблюдается общественный интерес и общественное благо.

Третье обстоятельство связано с тем, что в ряде стран – в России в том числе – где государственная власть сохраняет довластные, потестарные формы – как моноархизм и вождество и сохраняет тем самым свойство личной власти-собственности – но уже на легитимной, избираемой основе. Которую бюрократия в целом копирует и переносит этот атрибут власти государственной и легитимной, непосредственно на управленческий назначаемый, служилый аппарат в целом, где в целом ряде узлов бюрократического управления назначенный чиновник становится местным князьком, присваивая свой административный статус. Для искоренения этого сбоя нужны какие-то варианты общественного контроля.

При этом – как для легитимной власти, так и для власти назначаемой важно обеспечить пассионарность через опору на корневую систему общества, то есть на непосредственную связь с народом. Пассионарное – то есть общинное (вечевое, совещательное) окружение власти не может действовать на большой дистанции между властью и обществом. Поэтому для сохранения пассионарности важно сократить эту дистанцию, наподобие действию прямой общинной демократии или коллективно-совещательного правления, то есть элементов общественного контроля. Когда имеет место прямая и обратная связь обоих слоев – властного и общинного, и тем самым власть обретает большее влияние и сетевую популярность, атрибуты убеждения и ответственности.

В советское время в работе властных и административных структур при тотальной государственной собственности и многоуровневой системе государственного и общественного контроля коррупция существовала, но в гораздо более сглаженной форме. Современное общество, особенно его активная часть, имея значительный пассионарный потенциал, точно так же тяготеет к тому, чтобы состоялся возврат как государственного, так и народного общественно-сетевого контроля. Общество предлагают множественные коммуникативные средства для взаимности между обществом и различными уровнями административного управления, предлагая диверсификацию социальных и государственных форм собственности, а также и безлидерную форму как фактор общинно-сетевого самоуправления (народовластия), наряду с чисто социально-сетевыми способами активного общения с властью.

Лабиринтные культурные паттерны

Потребность в перманентной и взаимной связи верха и низа и поддержания таким образом пассионарности, прослеживается во всей совокупности преобразующе-созерцательных культур, в которых исторически сложились многочисленные дуальные и лабиринтные модели, включая модель креста – от дуализма в мировоззрении до дуалистически-гармонических моделей в искусстве и тернарности в культе. Непосредственно в культуре преобразующе-созерцательный вектор очень близок к лабиринтной модели гармонизации и регулирования пространства, как модель алтарного храма с его четкими архитектурными и гармоническими линиями и пропорциями, включая «золотые пропорции».

Более того, сами эти культуры складывались именно как идеал гармонии низа и верха, как оформление в вере, вероучении, этике, регулирующих пассионарное общежитие законах и в форме лабиринта освященных топографических мест и точек пространства, т.н. мест силы. Потому преобразующе-созерцательный вектор чаще всего составляет автохтонную традицию в ходе ассимиляции с другими культурами, напоминая разнообразие видов в природе, смешение уже устоявшихся культур здесь встречается крайне редко. Более того, для данного типа ассимиляции характерен т.н. культурный синкретизм, когда различные культурные традиции мягко обволакивают друг друга, этот вариант можно увидеть, например, в искусстве «мосараб» и «модехар» – то есть гармоническом искусстве арабизованных народов в Испании времен халифата.

Преобразующе-созерцательный корень сохраняет пассионарность через тщательное, разветвленное, филигранно разработанное устройство формы, образа, особенно образа осязаемого и музыкального, который стремится не поразить воображение (как, например, феминниный вектор, см. ниже), а распространить свое гармонизирующее влияние через обязательную включенную функцию симфонии чувства и звука (гонга, призыва к молитве, колокола, гимнового и молитвенного пения), а также филигранно разработанного ритуала. Ритуал – то есть четкая последовательность норм, жестов, обрядов, знаков – часто заменяет в преобразующе-созерцательном векторе не только действие, но и саму культуру, которая в этом случае становится элементом становления пассионарной территориальной общины, где абсолютно все формы незыблемы.

В преобразующе-созерцательных культурах, то есть «восходящих» культурах – в древнейших индийской, китайской и библейской традициях – почитание «священного» или «космического» дерева, как источника жизни и всего живого наделялось особой силой. Священное мировое дерево обычно имело трехчленное, тернарное деление (иногда четырехчленное – по сторонам света), «Древо познания добра и зла» в библейской традиции представляется главным атрибутом Рая, из-за него произошло первое грехопадение человека и изгнание людей на землю. Древние индийские, иранские и китайские мифы содержат многочисленные легенды о Деревьях жизни и Возрождения, воскрешающих мертвых, возвращающих молодость и здоровье, дарующих бессмертие. «Древо жизни» (его возможные символические формы – крест или столп) часто воспринималось как мировая ось, как символ Космического столпа, который находится в центре вселенной и поддерживает мир. С древнейших времен в Европе бытовал обычай праздновать приход весны особым ритуалом с так называемым майским деревом («майским шестом»)

Дуализм и просветительство в мировоззрении

Философские традиции преобразующе-созерцательных культур всегда вращались вокруг проблемы этики («золотое правило этики» взаимности, соседской этики), деятельности и познания, свободы и воли, проблемы роста вширь и ввысь, проблемы укорененности человеческого существования, поэтому дискуссии по вопросам теории познания и норм этики всегда находились в центре внимания. Бинарность низа и верха, хаоса и порядка, само понятие двойственности остаются несущей конструкцией этого мировоззрения. Дуализм могучих культурных пластов, главное свойство которого заключалось в постоянном вдохновленном воспроизведении различия между должным и наличным, был образно воспринят К. Ясперсом, давшем определение Осевым культурам и времени их зарождения – Осевому времени.

Дуализм человеческой души, зародившись в мифе, породил многочисленные исторические формы дуалистического мышления – орфики, гностики, учение Платона о душе, аристотелизм, манихейство, схоластика. И далее – философия Спинозы и Декарта, философия европейского Протовозрождения, различные направления мистицизма, учение о сферах, в том числе антропосфере. В этих и других подобного рода концепциях речь шла о различных принципах взаимодействия человека, если угодно, о его одушевленной технологии. Фактически дуальным было и натурфилософское мировоззрение, исторически исходившее из античной физики и развивавшее ее представление о микро- и макрокосме в рамках пантеизма и в разного рода натурфилософских трактовках принципа аналогии.

Дуализм этих культурных пластов, сочетаясь с панпсихизмом, выработал на Востоке философские традиции недеяния. Йога и буддийские «практики молчания» и созерцания, практики «чистого опыта» и самосовершенствования, сочетали медитативные и двигательные техники с филигранно разработанными принципами мыслительной и телесной аскезы. Восточная традиция (в исламской философии, буддизме, индуизме) отводила ограниченное место рациональному познанию, а знание понималось как средоточие свободы воли и предопределения (в исламской философии), или как высший смысл существования, ведущего к духовному освобождению и перевоплощению (в индуизме), или же, как в чистом психотехническом опыте чувственно постигаемое осознание акта осознания (в буддизме).

В буддийских панпсихических концепциях преобразование ума находится на первом месте психологического преодоления противоречивости и двойственности. Но в античности (и на Западе вообще – Парменид, Плотин, Аристотель) важнейшая для Востока составляющая сознания (нуса) – пустота – традиционно отвергалась как атрибут небытия, поскольку о ней как о не существующей, нельзя помыслить. Восточная же мысль полагает пустоту необходимой, первичной основой «сознания», связанной в дзен-буддизме с четырьмя «благородными истинами» – «страдание существует», «существуют источники страдания», «у нас есть возможность пресечь страдание» и «у нас есть путь к прекращению страданий».

Путь к прекращению страданий через пустоту (метафизическую смерть) связан исключительно с жертвенным актом сознающего ума о том, что мир пуст и постоянно движется, в нем нет полных явлений, имеющих неотъемлемое, постоянное существование. То есть пустота – это взаимозависимость и взаимодвижение всех вещей и явлений – эту истину Запад осознал лишь в конце ХХ в. в постмодерне (см. ниже, иррациональный и эвристический векторы). В буддизме освоение сознанием пустоты понимается именно как путь, состоящий из нескольких состояний-убеждений через «безмятежность» (способность к сосредоточению) и «проникновение» (постижение). Различаются несколько ступеней достижения «пустотности» сознания: «одноточечное сознание» (и-нянь-синь), «сознание, лишенное мыслей» (у-нянь-синь), «не-сознание» (у-синь) или «не-я» (у-во), (ср. с Высшим Я).  Эти этапы «опустошения» сознания направлены на достижения шуньяты–кун, то есть истинной пустоты, когда психика работает сама по себе, будучи в состоянии со-знания с миром. Для современного западного интеллектуала эти привычные Востоку максимы сознания до сих пор постижимы крайне мало.

В преобразующе-созерцательных культурах исторически произошло зарождение Ренессанса, причем именно на Востоке, где ренессансные тенденции были окрашены в нравственные тона, в возвышенное понимание долга как закона человеческой природы – в Китае (китайское гуманистическое предвозрождение VII–X в.в., мусульманский возрожденческий взлет XI–XII в.в.). Восточное Предвозрождение провозгласило основы гуманизма и автономию человека, и уже потом Западное Предвозрождение или Проторенессанс XIII–XIV в.в. (треченто), тесно связанное с готическими, византийскими традициями, ознаменовалось появлением в разных слоях культуры возрожденческих реформаторов-преобразователей, наполнивших религиозные формы светским содержанием (Джотто, Данте, Боккачо). Они также описывали новый, гуманистический идеал реального земного человека с его переживаниями и страстями, внесшими в культурное пространство классические образцы нового эстетического и этического идеала.

Этот просветительский идеал преобразующе-созерцательной культуры осуществился в европейских культурах (равно как и на периферии европейского мира, в том числе в России) уже в эпоху Просвещения, придавшего ярким идеям Возрождения нравственно-духовное оформление. Просвещение, имевшее Высокое Возрождение своим чувственно-образным истоком, но не принявшее Реформацию, осознало возрожденческие идеалы, как совершенно новую ось разума – основу нового миропорядка, разработав неизвестные ранее образцы его мировоззренческой и методологической основы. Кроме того, протестное, критическое мышление и действие Просвещения вызвало в европейских консерваторах мощное пассионарное мировоззренческое и культурное противодействие всему, что ограничивало, по их мнению, веру и свободу и сильнейший натиск Контрреформации. А впоследствии – и картезианство с его классическим дуальным видением протяженной и мыслящей материи и теорией врожденных идей («мыслю, следовательно, существую»), локковский опытный сенсуализм, мировоззренческий классицизм Руссо, кантианство как попытка примирения разума и чувства, огромный массив утопий естественного, идеального общества.

Так возникла центральная героическая добродетель всех преобразующе-созерцательных культур – образ Просветителя, нравственно безупречного, обращенного к природе, опыту и общественному благу. Эти добродетели сохранятся как традиционалистские ценности и в последующие за Просвещением эпохи, формируя варианты «официального» народничества и почвенничества, разного рода консерватизма и традиционализма. В России это – славянофильство и концепции русской идеи, противопоставленной всем вариантам русского западничества (см. подробно – эвристический вектор). Славянофилам принадлежит заслуга обозначения соборности как одной из важнейших составляющих русского духа, в том числе современного. Их неудача, как неудача социальной и культурной утопии, стала пусковым моментом перехода пассионарности, преобразовательности на русской почве в русло революционного взрыва.

Ориентализм и почвенничество, классицизм с его идеалами смирения чувства разумом, принесением жизни в жертву долгу, этикоцентризм и морализм, все эти культурные традиции живы и сегодня в современных традиционалистских субкультурах, повторяющих исторические традиции – это, например, склонность к подражанию в исторических реконструкциях, разного рода имперских ритуальных постановках и стилях, в стиле ампир, в дидактике всей «официальной» культуры. По-прежнему присутствует ожесточенное противостояние всем культурным атрибутам «новых стилей» 20 века, импрессионизму, футуризму, абстракционизму, постмодернизму – и апология т.н. академического стиля, идиллического гуманизма, множества вариантов трагедийности, высоких страстей, трагикомедии.

Умеренно-пассионарные культуры

К ним относятся культуры Дела, Промысла, Замысла и Середины в том числе фемининный вектор, иррациональный вектор и патрилинейный вектор.

Фемининный («хозяйский») вектор. Вопрос «почему есть человек?», Юг

Б. М. Кустодиев. Купчиха за чаем, 1918 г.

Гедонистическая доминанта и стратегия антагонизма

Утонченная сила фемининного «хозяйского» вектора оказывает в среде весьма разнородное, скорее даже распределенное влияние, которое, однако, обладает способностью добиваться равновесности, целостности и законченности в любом процессе, в этом – их умеренно пассионарная ценность. Культуры этого типа – это полноценно именно культуры, которые от «культа» (Аверинцев), они действительно отвечают самому пониманию культуры как состояния культивированной почвы, как выстроенного и упорядоченного, гармоничного пространства. И в этом отношении фемининные культуры прямо противоположны маскулинному «подвижническому» вектору, с его разрушительным и прямолинейным воздействием, бесцеремонно и пассионарно взламывающим любой мало-мальски налаженный «хозяйский» порядок.

Но это – только на первый неискушенный взгляд. Потому что в каждой фемининной – по сути гедонистической, десакрализованной – культуре заложена могучая сила «хозяйской» умелой трансформации. К ней относятся культурные традиции дела, предприимчивости, приносящей удовольствие, трансформирующей среду не силовым, аскетически-революционном или религиозно-сакральным, а конкурентным и знаковым путем. В том числе путем расчетливого, рыночного и денежного механизма, атмосферы культивирования аттрактивных символов, культурных текстов, создания шедевров искусства, особенно искусства изобразительного. «Хозяева» создают особую конкурентную среду, способную подавить соперника (или другую культуру) и преобразовать «мягкой силой» даже самые незыблемые устои и, сохраняясь поэтому в любом неопределенном процессе на «вторых ролях», в социальной тени, но при этом в культурном апогее.

Поэтому фемининные культуры есть культуры настоящего «хозяина», где «за кадром» всегда стоит жестокое противоборство и конкуренция (т.н.«агон уничтожающий»), антагонизм как способ существования, а в этологии – мультисамцовый тип поведения.. Который в самой утонченной и благородной форме содержит циничную и беспощадную борьбу за трофей, за доминирование, за территорию, и сама по себе схватка есть естественный способ их существования. В реальности фемининный («хозяйский») вектор – это вектор короткой локальной войны, причем войны в самых разнообразных формах, информационной и сетецентрической, но в основном – это войны за независимость и свободу – и отнюдь не только и не столько за свободу личности, хотя и это тоже.

Потому что подлинная цель этой схватки – достижение равновесия, конечно, на его, «хозяина», условиях. То, ради чего воюет каждый «хозяин» – это его дело, его решение, его земля, наконец, он сам.  Он воюет за свободу маневра, выбор своего жизненного интереса, за свободу действия и, что важнее всего, за свободу обладания. Именно обладание, причем обладание истиной в том числе – то есть сфера «иметь» – это то, что составляет центральную, ядерную суть всего существование фемининного «хозяйского» вектора, исторический путь которого был весьма извилист, но который вторгся в Большую историю исключительно в эпоху Возрождения, везде, на Западе и Востоке.

Равновесные культурные паттерны и «мягкая сила»

Культура европейского Южного Возрождения, которая буквально за считанные 200 лет взорвала и уничтожила власть многовековой сакральной средневековой мудрости и религиозной морали, положив начало Новому времени, была чисто фемининным, «хозяйским» культурным опытом. Который показывает силу фемининного хозяйствования, буржуазной экономики, спонтанно внедрившей в среду тонко окультуренный рыночный хаос и получившего неслыханное наслаждение от спонтанного и свободного, чувственного самовыражения язычески-античного материально-телесного человеческого начала, распространив его на всю культурную традицию.

Парадоксальность фемининного «хозяйского» вектора полностью обнажена в этом культурном феномене – материальная, глубоко приземленная социальная пластичность (по Русалову), с различными моделями социальной коммуникативности – от легкости до замкнутости, наряду с культурой одухотворенности человеческой свободы и антропологического взрыва либеральной апологии разума и опоры человека на самого себя, в сочетании с редким аморализмом и нигилизмом, многочисленными и кровопролитными войнами, порождавшими в совокупности четкое социальное равновесие.

Гуманистическая светская культура Южного Возрождения 14–16 веков в Европе, особенно в Италии, осуществила глубочайший культурный переворот, вызвав к жизни культурно-ассимиляционные процессы, в корне отличающиеся от исторически им предшествовавших – преобразующе-созерцательных, средневековых в основном культур. Возрожденческая светская культура действовала очень мягко, через изменение среды, особенно городской среды, создания новых слоев предпринимателей, свободных мыслителей и художников. В эпоху Возрождения были быстро внедрены антиклерикальные, антицерковные ценности свободной чувственной морали, индивидуальной свободной жизни, преимущества разума перед верой, обоснование необходимости богатства, славы, наслаждения жизнью, активности, незаурядности, удачливости. Это было реальное богатство жестко конкурировавших друг с другом независимых городов-республик, процветавших политически и экономически, установивших среду свободных и равноправных граждан, имевших новые общественные устои, связанные с приоритетом новой доблести – доблести городского нобилитета (городской знати) как нового активного и предприимчивого сословия.

Эта среда активно насыщалась светской культурой удовольствия и телесной красоты, народными мистериями и праздниками, расцветом национального языка, за короткое время вытеснившей религиозные культурные традиции. Создавался чрезвычайно заразительный психологический климат культуры Южного Возрождения, в ментальность ренессансных городов были внедрены яркие идеалы индивидуальной, даже одиночной, красивой, богатой на приключения и удовольствия, жизни, профессионального успеха, открыто попиравших прежние устои аскетизма и церковной этики, резко осуждавшей накопительство и стяжательство. Нобилитет городов стал центром новой жизненной стратегии расчетливости, рационализма, служения государству, что стало отчетливым подавляющим противовесом военно-рыцарской доблести и власти феодалов. Так возникла плотная среда ренессансного мировоззрения, осуществившая культурную революцию и ассимилировавшая множество инокультурных традиций в либеральном культурно-общественном движении, полностью не уничтожив, однако, клерикально-церковную культуру, а только лишь ограничив ее влияние.

Бурная либеральная возрожденческая ассимиляция сопровождалась аграрным переворотом, развитием городов, эпохой Великих географических открытий (открытие Америки), появлением многочисленных морских путей (морской путь в Индию), становлением национальных государств, бурным развития наук, образования и искусства, возродивших античные идеалы и культ природы. Общество стало быстро расслаиваться, появилось масса новых буржуазных и околобуржуазных сословий (фригольдеров – фермеров, лизгольдеров и коттеров – наемных работников, пауперов – батраков и нищих, мануфактурщиков, цеховиков, держателей кабаков и игорных домов, постоялых дворов), резко росла торговля и денежное обращение, появились банки и биржи.

Так выстроилась типичная фемининная, «хозяйская», утонченная и пышная либеральная городская в основном среда и культура, с легкостью проводившая ассимиляцию как основу новой национальной буржуазной общности путем выработки общественных либеральных национальных норм.  Эта устойчивая модель имеет место везде вплоть до современной культурной практики, действуя путем активного внедрения новых увлекательных ценностей и новой завораживающей ментальности в общественную среду и вовлекая все культурные традиции, включая религиозные, в т.н. культуру «общего». Был использован такой же фасцинирующий эффект, как и у лингво-рационального вектора, но не словесный, а ярко-визуальный образ, дополненный пьянящей фасцинацией наслаждения, чувственной красоты, свободы и свободных ценностей, создавший феноменальные шедевры изобразительного, градостроительного и архитектурного искусства и породившей целый культурный слой гениальных художников-титанов.

Эта культурная революция, однако, была глубоко трагична. Бердяев отмечал, что на самом деле возрождение не удалось, поскольку возрожденческий гуманизм был отторгнут от духа и пал в плоть, пытаясь повторить феноменальное гармонизирующее влияние религиозного искусства, культивируя лишь красоту тела и независимость человека, и переживая тем самым утрату целостности мира человека. Человек Южного Возрождения захотел заменить прежние догматы вины и церковной морали, доминировавших веками, новой светской религией, культивирующей разум, свободу и личность индивида. Этот новый антропоцентричный идеал стал заметно тускнеть уже к 16 веку, когда разумное царство гуманистов было преобразовано в новый мир светских утопий.  Эти гуманистические попытки возродить целостного человека, а также его разум, были окончательно разрушены впоследствии уже в протестантизме, а затем и в техногенной эпохе тотального потребительства, когда фасцинирующее и нормативное влияние фемининного вектора «ушло» в массовую культуру, в том числе культуру Интернета, технический дизайн и музейные собрания шедевров мирового искусства.

Клановость как способ существования

Эта социально-культурная неоднородность умеренно пассионариев в фемининных «хозяйских» культурах хорошо различима и в современную эпоху. Более того, в среде феминнного вектора постоянно образуются плотные кланы, которые имеют свойство сохраняться даже в течение нескольких поколений, тяготея к тому, чтобы образовывать разнородные элитарные группы «лучших людей». Самоидентификация фемининных умеренных пассионариев-хозяев как элиты объяснима. Фемининные элитарии – это, прежде всего, творчески одаренные люди, творческая элита, с огромной жизненной силой и ярко выраженной матричной выносливостью и плодовитостью. Матрикс особенно ярко проявлен в этом слое в людях «длинной воли», с феноменальным влиянием, тех, которых называют национальными лидерами. Теми, кто смог отрешиться от эгоистического собственничества ради дела и общественного блага.

Следующая группа-клан – это фанаты независимости и самовыражения, предприниматели всех рангов и мастей, люди с талантом точной оценки, талантом принимать абсолютно точные, оптимальные решения, и вести упорную, часто в ущерб себе, целенаправленную деятельность. Третья – это клиентела первых двух групп в зоне предпринимательства.

Все эти группы-кланы представлены прежде всего в политике и экономике и вокруг них, потому что именно политика и хозяйствование, политическая и экономическая культура и власть-управление есть основные сферы действия пассионариев этого умеренного типа. Далее – это весь спектр современного бизнеса, ориентированного на приращение прибыли, на выигрыш, потому что большинство из них придерживается хорошо различимой стратегии игры. К «игрокам» относится и весь современный менеджмент, обычные потребители обоего пола, вообще вся широчайшая потребительская сфера, торговля, а также различные игроки-экстремалы – часть силовых профессий, милиция, разведка, криминал, теневой и криминализированный бизнес и пр. Все эти группы, сообщества, кланы, семьи, династии объединены в фемининном «хозяйском» векторе одним и тем же устойчивым поведенческим вектором – азартом противоборства и насилия, риска, гонкой и борьбой за обладание жизненной силой и властью, причем именно личной властью. Власть и властность вот уже тысячелетия есть судьба и главный камень преткновения этого вектора.

Властность и пирамида

Пирамидальные отношения – и поэтому предательство – есть в «хозяйской» реальности постоянно присутствующая компонента отношений личной власти-подчинения и суть того глубочайшего внутреннего конфликта, который присутствует в каждом из них без исключения на фоне перманентного страха – особенно страха смерти – как угрозы самообладания и потери – себя в первую очередь. Другая постоянно присутствующая в них компонента – душевная изнеженность и неспособность отказаться от нажитого – авторитета, денег, статуса, научного открытия, хозяйства, но зато столь же перманентное стремление иметь то, что имеется у другого. Так, обычная для «игроков» «звездная болезнь», оборачивается крахом самооценки, потерей лица, и, следовательно, желаемого трофея. За все приходится платить.

Политические структуры фемининного «хозяйского» вектора – эти типичные и разнообразные либеральные пирамидальные модели в дихотомии государство-гражданское общество, где упор делается на активизм граждан и демократическое представительское устройство. Подданничество в либеральной модели повсеместно в ареалах первоначального распространения этого вектора – в Старом Свете, в основном, было уничтожено политическим активизмом.

Но за пределами Европы ситуация оказалась смешанной, в России, например, сохранялось и сохраняется в том или ином виде патриархальное центральное звено авторитарного типа и пирамида власти, вокруг которой вот уже 300 лет идет непрерывная смена политических культурных моделей. Да и сама по себе фемининная «хозяйская» культура, то есть либеральная модель, в России не смогла найти для себя оптимального применения, ее присутствие по-прежнему вызывает сопротивление общества, особенно низовых его слоев.

Сегодня фемининный «хозяйский» вектор представлен множеством как подданических, так и активистких (свободно-сетевых) групп влияния, каждая из которых имеет переходную, меняющуюся умеренно-пассионарную природу. Множество кланов, либерально-демократических, коммунитарно-социалистических, и пр. борются за влияние на главный центр принятия решений.

Ситуация сетевого общества, однако, требует смены как самой пирамидальной модели, так и поиска нового согласительного контура между группами влияния, который не может быть устойчивым в условиях властной вертикали достаточно жесткого типа (см. также преобразующе-созерцательный вектор). Сетевое разнообразие современного общества диктует необходимость создания горизонтального контура достижения высокого доверия и надежных каналов коммуникации.

Пирамида оказывается неспособной обеспечивать этот процесс, потому что в пирамидальной модели каждый узел обычно функционирует как индивидуальная власть-собственность, где основа – это личная воля, а не власть-разумное управление. Разум действительно содержит мощное пирамидальное основание, триединство мира и мышления – общая истина (единство и борьба противоположностей, прошлое-настоящее-будущее и пр.). В управлении, следовательно, пирамида работает тогда, где каждый узел равнозначен. Воля перестает доминировать, если она владеет сама собой, то есть имеет как политическое, так и личное самообладание.

Но во власти как в процессе-состоянии управления обычно присутствует воля, которая тяготеет к доминированию, насилию и подавлению остальных начал. Потому что власть с древнейших времен воспринимается именно как подавление иной воли своей волей. Поэтому в пирамиде все 6 типов власти – авторитет, убеждение, сила, понуждение, манипуляция и принуждение (насилие) присутствуют слитно в каждом узле, дифференцированно различаясь только в связи с личными качествами каждого правящего субъекта. Это и есть власть-собственность. И только лично правящий субъект может перенаправить своей властной волей какую-то часть этих властных качеств на обратную связь с обществом, для «подпитки» от народа и от активных его представителей (см. выше в преобразующе-созерцательном векторе).

И этот вызов сегодня стоит перед всей либеральной политической культурой, его исторические основы, зафиксированные в национальных политических устройствах, начинают стремительно устаревать. Политическая конкуренция как принцип должна уступать место более открытому, справедливому и честному политическому состязанию агонального, то есть честного и равного  типа. Того самого изначального типа политического либерального открытого противоборства, который был в фемининных «хозяйских» культурах в пределах Южного Возрождения очень короткое время и только локально. Но сегодня возрожденческий гуманистический дух равного соперничества может прорваться вновь, в создании пассионарных открытых согласительных политических площадок национального согласия и новых вариантов народовластия.

Возрожденческие мотивы просматриваются и в изменениях контура политической легитимности в современных политических реалиях. Самоорганизация множества различных активных групп и рост их влияния в сети меняет субъектность в политике, возникает параллельная неформальная власть такого масштаба, который может уверенно соперничать с властью формальной. Появляется как бы возрождение пассионарной публичной политики – уже в сетевом формате, где оформляются узлы новых политических притязаний. Это требует пересмотра самого формата публичности в политике, поскольку переход субъектности на иной сетевой уровень может означать не только вероятность двоевластия, но и вероятность ухода всего массива одобряемой гражданским обществом политики в другой публичный контур, вне официальных каналов.

Сетевизация власти и современный кризис либерализма

Активистские сети – как в эпоху Возрождения – быстро создают другую политическую реальность, изменяющую мировоззрения, смыслы, целеполагания, идентичность как личную, так и гражданскую, значительно расширяя масштаб гражданской активности. Появляются совершенно новые возможности для перехода от старых политических и легитимных форм, ко множеству новых вариантов демонстрации политической лояльности и участия, а также к совершенно новым уровням политической и правовой компетенции гражданских лиц и целых сообществ, росту их гражданской зрелости. Встает вопрос о формировании совершенно нового культурного слоя политической активности с участием как граждан, так и государства.

В данных обстоятельствах возникает необходимость выстраивать в сетях т.н. обсуждаемую политику (делиберативную политику), которую в мире начинают применять для повышения роли открытых общественных дискуссий и открытых общественных встреч в качестве одной из моделей представительной сетевой демократии. Обсуждаемая политика и общественные дискуссии были всегда неотъемлемой частью в политических моделях демократии, с ее властью личным авторитетом и убеждением, в России в том числе.

Для фемининного «хозяйского» вектора характерно типичное эволюативное, оценочное мышление, отчетливо сопровождающее все без исключения т.н. денежные культуры, в которых зафиксирована комплиментарность как основная функция. «Игроки», участвуя в денежных играх, играют не по правилам комплиментарности, но по правилам полезности, потому что соблюдают только лишь свой интерес. Им непривычна отдача и самоотдача. И поэтому они не умеют отстаивать свою территорию, хотя всеми силами стремятся завоевать чужую.

Отсюда типичный ценностный кризис, о котором известно в исследованиях всех денежных культур, особенно ранних, где совесть (элемент Высшего Я) и стяжание блага как ценностные феномены постоянно сопровождают варианты добродетелей и предпочитаемых действий, благодеяний, меценатства. Данные ценностные феномены прослеживаются исторически как формирование материнских и фемининных архетипических образов, особенно архетипа Великой Богини-матери. Этот плодородный архетип обнаруживается в культуре, когда появляется биосоциальная потребность в материальном сопровождении, во-первых, разнообразия, а, во-вторых, ситуации особой социальной выносливости, постоянства, стабильности, в том числе и за счет потери темпа техноориентированного прогресса (см. матрилинейный вектор).

В пассионарном цикле (по Гумилеву) фемининный «хозяйский» вектор занимает место надлома, когда пассионарный импульс сокращается и начинается (на фоне создания культурных шедевров) эпоха многочисленных локальных войн, которая показывает, как пассионарная система спонтанно вырабатывает из себя излишнюю пассионарность, десакрализует и переносит ее в ценностный, а затем и в осмысленный культурный слой (сначала в фазе инерции – см. ниже и в фазе обскурации – см. иррациональный и патрилинейный векторы). Его либерально-социальная энергия отразилась во множестве объединительных и центростремительных дихотомных процессов образования светских наций. В терминологии каскадного принципа развития истории В.Г.Буданова – это «духовно-идеологический» архетип, в истории России проявлен от Сергия Радонежского, активен в период Куликовской битвы, переживал возрождение в 2012–2018 гг.

Исторически фемининный «хозяйский» вектор постоянно менял свой социальный облик и социальные маски, формируя характерную пластичную сетевую «модульную» форму (форму медуз, полипов по А.В.Олескину). Эта же энергия фемининного вектора питает и тонкий визуально-пространственный интеллект (по Гарднеру), который, будучи культурной основой изобразительного искусства и всех т.н. игровых моделей социального устройства, включая современные социальные сети, все денежные культуры и культуру современных геймеров от политиков и предпринимателей, до клиентов кабаре и казино, держит под своим расчетливым контролем всю либерально-рыночную среду.

Культурные традиции фемининного «хозяйского» вектора действительно очень социально-пластичны, и в этом их шанс социально приспособиться в ходе Большого антропологического перехода. Эти культуры самые устойчиво-гибкие в социуме, они направлены на сочетание сетевой однородности и в то же время ролевой индивидуальности и конкурентности, на поиск «золотой середины», на сочетание общих и частных ценностей и оценок, вообще оценочности (и безоценочности, уникальности) как социального принципа. Культуры этого типа отчетливо комплиментарны и действуют с помощью т.н. ассимилятивной комплиментарности, стремясь не просто подавить, но обогатиться за счет подавления иной культуры или манипуляции ею, включив ее в «культуру общего». Они тяготеют к самым разнообразным игровым сценариям, но при этом весьма поверхностны, стремясь к утилитарным (полезным) кодирующим структурам, в том числе разного рода «деньгам» как всеобщему эквиваленту и основной социальной игре.

В то же время данные культуры обладают матричной феноменальной приспособляемостью, адаптивностью и способны ассимилятивно «выровнять» любой социальный процесс, ввести его в русло взаимодействия, прагматики, соседской взаимопомощи. Приспособительные способности фемининного «хозяйского» вектора, однако, сильно поколеблены в современную революционную эпоху информационных сетевых технологий, которые, предлагая новый, сетевой эквивалент социальной регуляции, откровенно претендуют на свержение власти денег. В то же время очевидно, что эти приспособительные способности фемининного «хозяйского» вектора пока никуда не исчезли, постепенно уходя в социальную тень и оказывая «сопротивление» разрушительному хаосу «мягкой силой» культурных, финансовых и информационно-сетецентрических войн и конкуренцией социо-культурными стереотипами и ценностями, тем самым только усугубляя хаос.

Причинное мировоззрение и проблема намерения

Мировоззрение фемининного «хозяйского» вектора практически целиком основано на поиске причинности мира и человека в мире. Это причинное мировоззрение отличается жесткостью, прямолинейностью, реализмом, очень любит бунтовать и возмущаться, в ущерб себе натыкаться на все те же, уже много раз пройденные проблемные зоны.  Главным его предметом, четко и прямо очерченным, является вопрос о причине «Я в мире» и «Мир вокруг моего Я». Будучи основанным на триадичности понятий: тело-душа-дух, индивид-персона-индивидуальность, бессознательное-я-программа-сознание, сохраняя индетерминизм и операциональность по своей направленности, такое мировоззрение четко сохраняет тернарность и пирамидальность во всех его проявлениях.

Пассионарный запал этого каузального мировоозрения как мировоззрения рационального, ориентировано на прогнозирование процесса бытия человека и развития прежде всего его разума, ограничение бессознательных процессов или их переориентацию. В глубине этого мировоззрения, однако, которое зиждется на принципе обладания, кроется простая причина – страх потери контроля, причем как контроля-обладания вообще, так и самообладания в частности. Либеральные интенции – современные или исторические – причинного мировоззрения имеют точно такие же корневые основания и поэтому остаются пассионарными лишь отчасти. Бесстрашие у них ситуативное, его подменят риск, их приверженность к свободе «Я» есть на самом деле приверженность только лишь к свободе обладания, без самоотдачи, на которое либералы обычно не способны.

Причинное мировоззрение остается одним из древнейших на земле, к нему относятся философские системы Древнего Востока, в том числе атомистика. Далее это аристотелианство с его определением четырех главных видов причин – материальной, формальной, действующей и конечной (первопричиной). Этот же взгляд развивали и представители новоевропейской науки, включая марксизм. Оно же стало основанием для классической рациональной механики и философии, сформулировавшей метафизические принципы причинности. В противовес материалистическим концепциям, развивались классические идеалистические концепции причинности Юма и Канта, далее Гегеля, поставившие во главу угла восприятие, априорность причинности и ее независимое от человека идейно-духовное происхождение. Эту традицию продолжила так называемая неклассическая идеалистическая философия, позитивизм, в том числе позитивизм естествоиспытателей – махизм и эмпириокритицизм, также дуальные построения Шопенгауэра, экзистенциализм Къеркегора, философия жизни и прагматизм (см. иррациональный вектор).

Неклассическая философия, отторгнув систематичность, логику и диалектику классических образцов рациональной мысли, предложила в собственных поисках причинности личности иррационализм, инстинкт, волю, интуицию, настолько их абсолютизировав, что признала несостоятельность разума вообще и стала искать основание знания в полезности, то есть совокупности чувственных данных, устранении «ненаблюдаемого» из науки, сведению науки к описанию, но не объяснению.  Неклассиками были удалены из опыта не только разум, но и доверие к нему, поскольку в качестве причин мироздания были открыты новые универсалии, а именно пессимистически воспринимаемая воля, в том числе воля к власти (Шопенгауэр, Ницше), свобода от морали и совести, свобода, которую объявили единственным основанием и единственной сутью мира.

В современных концепциях причинности существует все то же разделение на жестких детерминистов, занятых поиском всеобщей обусловленности объективных связей и вероятностей, определяемых устойчивой повторяемостью событий и явлений, включая гипотезу Большого взрыва, и индетерминистов, развивающих различные варианты господства случайности в мироустройстве, включая такие концепции как теизм и квантовую физику. Такое технизированое мышление отличается сильнейшей приверженностью к планетарному мышлению, универсальности, сознанию всемогущества, мировой экспансии, переосмыслению и религии, и богоборчества (см. эвристический и иррациональный векторы).

К концепциям, близким к причинному мировоззрению и фемининным культурам издревле примыкает и релятивизм, восходящий к максиме Протагора «Человек есть мера всех вещей», также абсолютизирующий относительность и условность содержания знания, преувеличивающий зависимость знания от его условий. Сходные мировоззренческие фемининные основы находим у агностиков и скептиков, наконец, у солипсистов, отторгающих саму возможность позитивного знания вообще в позиции «Каждый сам себе методолог».

В отличие от такого упорного европейского мировоззренческого противостояния, в даосских взглядах, в буддизме, а также в суфизме уже с раннего средневековья существовали представления о том, что такого мировоззренческого разделения причинности на внешнее-внутреннее не существует. Они исходили из того, что сама причина представляет собой разделение внутри самой себя, и то, что скрыто и то, что явлено, суть одно и то же. Карма не есть причина сущего, но карма как конечная причина покоится на всеобщем равновесии и конечной обусловленности деланием всех вещей и процессов, отпечатанной в сознании. Карма (санскр. «дело, делание») предполагает личную ответственность за опыт и выбор у отягощенного неверием сознания, тогда как осознание, освобожденное сознание (то есть освобожденное намерение) не производит плохой или хорошей кармы, оно остается нейтральным или завершающим.

Буддизм различает разные виды кармы – позитивная (позволяет обрести счастье в будущей жизни), негативная (приводит к несчастьям в будущей жизни), нейтральная, а также ввергающая в благоприятное или неблагоприятное перерождение и завершающая (которая заставляет после рождения испытывать желаемое либо не желаемое и складывается из многих деяний). У кармы есть четыре предмета – объект, мотивация, действие и завершение – и четыре характеристики: непреложность закона кармы (действие порождает результат), соотнесение поступка и результата, обязательность воздаяния и приумножение кармы.    

В отличие от восточных воззрений, не разводящих мотив, намерение и действие, в европейском фемининном мировоззрении последние сто лет понятие мотива остается неизбежным камнем преткновения, поскольку их концепции мотива до сих пор не в состоянии найти решение старой проблеме намерения. Истинность намерения связана с такой важнейшей экзистенциальной категорией как витальность (жизненная выносливость, плодовитость) и, следовательно, пассионарность.

В исламской высоковитальной и пассионарной культуре, проблема намерения решается изначально только через действие, поскольку формирование понятия «намереваться» в арабо-мусульманской традиции было сращено с действием и делом, точнее, поступком, причем поступком, направленным свыше. Европейцы (Фрейд, Гуссерль) разделяют намерение и действие, исключая спонтанность и связывая данный процесс с рационально постигаемым индивидуальным опытом, где соединяются сомнение, беспокойство и потенциал – то есть те качества, которые усиливают переживание, но тормозят намерение и практически полностью исключают осуществление желания, а вместе с тем и витальности и пассионарности. (см. также патрилинейный вектор).  

Культурные традиции фемининного вектора четко связаны со временем, причем именно линейным временем, отмеченным карнавалом, состязаниями, смеховыми ритуалами. Кроме того, эти культурно-мифологические традиции содержат многочисленные образы, легенды, ритуалы солярных культов и культов огня, также фаллических культов и культов силы, сказки и легенды о пророках, об эросе и эротических подвигах, оргиастических переживаниях, жестокости, воспринимаемой как инициациях. Эти темы прослеживаются в египетских мифах, в европейской традиции – в греко-римской мифологии, в мифах и легендах германских народов, в легендах об умирающих и возрождающихся богах (например, мистерии Геракла, Озириса, Изиды), в орфических мистериях.

Важно отметить, что повсеместно, во всех традициях солнечные герои неизбежно представляют собой элиту, обожествляемую религией и теологией. Так под маской нежного фемининного корня и его современных представителей – гламурных субкультур – проступает его подлинное лицо – солярного героя-властителя, с множеством атрибутов греко-римского и египетского пантеона, лицо стаи атеистов-«сыновей», сокрушивших власть «отцов», под которыми подразумевается власть традиции и церкви. Атеизм, как известно, возник, отделившись от религиозного вольнодумства, в предпринимательской среде, в недрах «третьего сословия», переродившись затем в критику самого капитализма. Другой вариант антицерковного протеста «третьего сословия» проявился в протестантизме и пуританстве в ином ареале культуры – матрилинейном (см.ниже), а позже – в иррациональных культурах (см.ниже).

Иррациональный («элитно-мифологический») вектор, переход от вопроса «почему?» к «зачем есть человек?», от Юга к Середине

Обложка к каталогу выставки в Париже 1900 г.

Эпикурейская доминанта и мифологический язык элитной ментальности

Миф как социальный и личный феномен – это древнейший способ бытия ментальности.  Есть определение мифов, данное Гадамером – это первомысли человечества. В нашем исследовании интересен не сам по себе мифологический слой как таковой, но его отображение в культурной традиции, и, следовательно, в сквозной ментальности вообще и в мировоззрении, в частности и, что главное, в элитарной стратегии, которая тысячелетия существует именно в этом ментальном слое. Обращает на себя внимание тот факт, что во всех без исключения элитарных слоях, где были развиты именно мифологические, иррациональные культуры, имело место как глубочайшее противостояние между рациональной культурой традицией и традицией иррациональной, так и их взаимопроникновение.

И более того, в каждой из них развивался определенный языковый строй, некий шифр, указывающий на их корневые смысловые основания (см. лингво-рациональный корень). Если лингво-рациональные культуры были связаны с Просвещением, логикой и скепсисом, их язык был отчетливо предметно-рациональным, хотя и основанным на «вере в разум», то культуры иррациональные тяготели к противоположному спектру, где выделяются такие свойства как именно «иррациональные верования», то есть чисто мифологические идеи, образные символы, которые уместно обозначить как идеография.

Идеография всегда была элементом ментальности, причем ментальности именно элитного, образованного слоя, поскольку и сама письменность, и ее образы были созданы, записаны и сохранены в обособленной, элитной умственно-духовной сфере в целом. Идеография отображала живую жизнь не в категориях ума, это было сферой «просветленных» и не в знаках вообще, а в мифо-знаках, символах, числах-метафорах, неких коммуникативных и доступных восприятию идейных сущностях. В этом качестве она действительно имеет прямую аналогию в форме нейронных сетей (нейросетей по А. В. Олескину). Интересно, что сегодня мы легко обнаружим идеографию в том, что называют искусственным интеллектом, который, как утверждают его создатели, имеет власть над человеком и человечеством. Очевидно, однако, что за этим самодовольным, иррациональным и явно амбициозным утверждением кроется какая-то древняя история, которая действительно сопровождает развитие умственных способностей человека, самого мышления и развития элит в целом.

Идеография была распространена в письменности древнейших государств, в египетской, шумерской, майя, ацтекской, китайской цивилизациях, где миф, образ и жест входили в систему распознавания смысла.

В современных живых языках эта система отображения мышления близка к инкорпорирующим языкам (индейские языки Америки, чукотский язык, адыгские языки, искусственные языки, языки, созданные жестами и звуками и используемые для видео-жанров фентези, см. рисунок выше.) В современной реальности Интернет–общения и виртуалистики идеография – это вполне мирное и обыденное явление в мире развлечения и уменьшения стресса (фасилитации боли и страха) как любая мифология и кинестетика, информационная в том числе.

Именно в этом – хорошо объяснимом чисто физиологическом и коммуникативном свойстве идеографии кроется ее феноменальное распространение в современном сверхстрессовом обществе, составляя содержание очередной информационной и технологической революции. Идеография – то есть идея, соединенная с образом-мифом, движением и жестом – расслабляет и облегчает коммуникацию и понимание в любой культуре, как массовой, так и локальной.

Данное обстоятельство сразу объясняет очень многое из исторического пути иррациональной культуры как таковой, потому что именно она столетиями пользуется именно идеографией как своим привычным языком. Дело в том, что в самом устройстве ума – с глубочайшей древности – есть расслабляющие, образные и выстраивающие, требующие умственного напряжения и критики, слои.  Отражение живого потока жизни в умственной деятельности так и происходит, первичное отражение неизбежно принимает вид наиболее простого и доступного восприятию образа, иначе мифа. Вторичное же отражение – это уже более сложный путь операций и далее все более усложняющийся.

Творчество и творчество умственное тоже следует по этому пути, сначала оно переполняется и насыщается образом, а уже после более сложными построениями, когда возникает мера. Умственный артистизм в огромном большинстве случаев предпочитает остановиться на обычном насыщении от живого и легкого, то есть самого «сытного» в употреблении образа и теми вариантами меры, где этот образ еще сохраняется, вызывая эйфорию, но где критики и самокритики нет. Именно этот слой оседает в элитной ментальности «лучших людей». Тяжелая работа по извлечению сложных и многослойных операций, сути и смысла достается тем, кто умеет преодолевать эйфорию, мыслить рационально-критически, «выпадая» из творчески-элитарного сообщества.

В любой ментальности, то есть умственной деятельности, между разумными критическими категориями, логикой, диалектикой, сутью (смыслом), целью и первичным образом есть рассудочный зазор с его насыщенной образом мерой и циклически развивающейся эйфорией. Где имеются простые операции, в них тоже есть некая образность, но еще нет ни смысла, ни сути, ни цели, и которые отлично фиксируются рассудком и идеографией. Это и есть иррациональность. А в современном мире – простые алгоритмы, меряющие бурно меняющуюся реальность цифровыми образами и тем самым облегчающие общение, согласование и связь. Этот вариант коммуникации свойственен т.н. «игровому» интеллекту – кинестетическому (по Гарднеру), который сегодня хорошо проявлен в многочисленных образцах эстетизации рационально-технической культуры, в общем креативном и эйфоричном характере современного цифрового культурного слоя, в неистребимом двигательном, спортивном, поисковом активизме всей элитарной иррациональной традиции, инновационной особенно.

Сама по себе иррациональность – точно такой же способ избегания сверхстрессового умственного перенапряжения при усилении напряжения двигательного, моторного в развитии ментальности, как и идеография  похожа на нее и по сути, и содержанию, частично по форме. Коротко говоря, это – творческое вдохновение без творческого труда и труда по выстраиванию собственной личности. Корневые основания иррациональности кроются в древности, в тех направлениях мысли, которые были связаны, во-первых, с самой изнеженной и хрупкой, но подвижной элитарностью, то есть с выделением творческой части элиты, а во-вторых, с обособлением элиты, именно элиты творческой, артистической, а впоследствии бюрократической, от «темного», но пассионарного народа, умеренно пассионарных, но критически мыслящих элит, и, что важнее, с обособлением от веры в Бога (богов) и от церкви (традиционного вероисповедного культа).

Элитарность и элитная ментальность артистична и подвижна, она сильнейшим образом тяготеет к иррациональным культурам, это прослеживается в различных вариантах уже упомянутого гедонизма, но гораздо сильнее – в эвдемонизме – стремлению к счастью и эпикурействе.  Где фокус умственного усилия был направлен не только на удовольствие, но на избавление от страха перед богами через безмятежность, поскольку труд собственного преодоления и преодоления тем самым страха оказывался для них неподъемным. Эйфория оказалась полезнее. Известно, что греческое спокойствие Эпикура имело широкое распространение в Риме, особенно на закате периода республики, когда эпикурейские воззрения свободы от страха и суеверий соответствовали тогдашней обстановке.

Заметный взлет эпикуреизм пережил в эпоху Возрождения, когда развившийся тогда гуманизм и апология свободы человека нуждался в восстановлении идеалов античности – наслаждения и красоты, но уже выйдя из чисто элитарного сословия в новое «третье», мещанское. Но в эпохе, последовавшей за Возрождением, и, особенно в ходе Промышленной революции на Западе и наступлении Нового времени, произошел дальнейший уход этого мировоззрения – от гуманистического идеала свободы и разума человека – к иррациональному культу каких-то внерациональных свойств, особенно идеографических, который целиком овладел сферой бытия элит, причем особенно элит политических. Политическое эпикурейство стало доминировать в элитарной ментальности целиком. В этом процессе иррационализм активно сопротивлялся стоической непреклонности в высокой классической немецкой рациональной традиции – от Канта до Шеллинга и Гегеля и пуританству (см. матрилинейный вектор).

Ценности либерального успеха и пассионарность романтизма

В пассионарном цикле Гумилева иррациональный вектор занимает место инерционной фазы, следующий после фазы надлома, когда начинается уже Новейшее время с фазой обскурации. Когда появляются повсеместно – на Западе и Востоке – массовые и однородные страты равнодушных мещан-субпассионариев, мечтающих, однако, о героике пассионарности, но не имеющих никаких возможностей к ней обратиться из-за того, что вся их жизнь в эту фазу полностью поглощена борьбой за подражание иррациональным элитам и за обладание успехом. Который в эту эпоху стал измеряться чисто иррациональными ценностями  – властью, богатством, имуществом, славой, доминированием над любыми территориями, включая территорию рационального позитивного знания.

Борьба за раздел мира, за власть и глобальный контроль над ресурсами, стало непреходящей либеральной культурной ценностью в среде формирования именно в это время глобальной элиты капиталистически-буржуазного строя, знаменем которой и стали иррациональные культурные традиции, которые к этому времени овладели «территорией» т.н. социального темпа (по Русалову) и «территорией» концепций линейного времени, с ее идеей линейного прогресса.  Эпикурейские интенции в европейском гуманизме были забыты, и с этого времени, конец XIX – начало XX века, иррациональные ценности прогресса и либерального успеха ассимилируют всю глобальную культуру, ставя весь мир в зависимость от неотвратимости главного спутника всех концепций либерального успеха – войн, которые в эту эпоху переходят из стадии локальности в стадию мировых. Когда иррациональное мировоззрение и идеология занимают отчетливую позицию избегания, стараясь сделать все от него зависящее, чтобы добиться победы за обладание ресурсами исключительно «чужими руками» и избежать попадания в хаос.

Единственным гуманистическим и умеренно пассионарным элементом в иррационалистических традициях был и остается романтизм. Начавшись как противодействие дидактике и просветительству, как сентиментализм и идеология «Бури и натиска» в переходные эпохи к буржуазному мироустройству, он выпустил на волю чувства и фантазию, переместил все внимание на самого человека, на противопоставление материальной практике жизнь духа, на противопоставление любви и страсти, жадности, зависти, эгоизму. Романтики внесли в культуру иррациональных традиций романтическую утопию с ее крайним максимализмом и главную личностную добродетель – мятежного человека, народного героя, национального лидера, носителя национального духа (вспомним романтическую национальную идею «кровь и почва»), мощную, сильную, необычайно яркую личность необоримых страстей и высоких устремлений, несовместимую с обыденным миром.

Романтическая добродетель мятежного духа одухотворила романтические утопии, обращенные, как и весь романтизм, в ностальгию по идиллическим прошлым мужественным эпохам и временам славы и военных побед, и они быстро получили самое широкое распространение в Новое и Новейшее время. Иррационализм вычленил (Шеллинг, Ницше, Шпенглер) глубинные начала сознания человека, такие как аполлоническое и дионисийское. Аполлоническое начало – рациональное, выражает покой и порядок, принцип индивидуализма, небесного, радости и мудрости. Дионисийское – избыток всякой меры, буйство, земной экстаз, уничтожение индивидуального через мистическое единение со всеобщим. Дионисийство – квинтэссенция иррациональности в ее западном варианте, это власть Фауста, ее следы мы найдем и сегодня, в современных нейросетях, причем в самом неожиданном значении. Потому что современные нейросети «живут» по воззрениям Ницше, который призывал распространить дионисийство (и, следовательно, сверхчеловека) как буйное оживляющее начало на всю вполне рациональную западную жизнь, чтобы побороть пуританство и аполлонические, унылые рациональные жизненные формы.

Апология «воли», игромания и оккультизм как стратегия доминирования

Стратегия «страуса» отражает характерный парадокс элитарной иррациональной культуры, который состоит в том, что его существование выстраивается исключительно на азартном культе игры в жребий, удачу, т.н. алейя, игры за добычу и трофей. Иррациональные культуры в процессе выстраивания своего проекта модерна (Нового времени и Новой культуры) начинают повсеместно создавать свой новый кодекс «иррациональных верований», «нового хилиазма» и квазирелигий «эзотерических неокультов» и «магических неорелигий», предлагая некий квази религиозный социально-андрогинный идеал – не женского, и не мужского, но, тем не менее, отчетливо доминирующего типа. Отличаясь от подростковой андрогинности рациональных культур (см. лингво-рациональный вектор), иррациональные культуры предложили новый, зрелый андрогинный фантом обожения воли.

Они оформили этот фантом в сетевую форму именно идеографии – мифов, идейных сюжетов, символов, нагруженных яркими образами могучей воли. И именно в данный фантом стали превращаться такие известные максимы иррационалистов как «мировая воля», «воля к жизни», «воля к власти», а впоследствии и «Сверхчеловек» и далее – «ничто» (Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер, позже Камю, Сартр, Ясперс). Неклассическое мироовоззрение «философии жизни», волюнтаризма, экзистенциализма, феноменологии, позже психоанализа, интуитивизма, культивировавшее волю и подсознание, было создано как череда ярких образных концепций, но с единым духом пессимизма, абсурда, предчувствия заката и умирания.

Так была сформирована общекультурная доминанта западных элит, создавших за 200 лет, до начала XXI века, новую иррациональную высокоагресссивную империю. Часть этого могущества была построена протестантами (см. матрилинейный и эвристический векторы) и была подкреплена глубинным внутренним мощнейшим конфликтом между протестантской силой воли (исходящей из христианской морали) и рыночной вакханалией денег. Деньги в иррациональных культурах, выступая как ценность всеобщего эквивалента и общекультурный аттрактивный фантом успеха, ассимилировали множество периферийных и слабоструктурированных обществ.  Исторически начав с разрушения, постепенно разрушению подвергается и сама культура мира, устроенного по иррациональному принципу. Угасает игра и добродетели трудового долга и благотворительности, а также меценатства, которое во всех денежных обществах вносило в культуры дух «золотого века» (в России этот период совпал с эпохой расцвета модерна и «серебряного века»).

На фоне угасания культурных и этических добродетелей денежных обществ активно развиваются всякого рода спекулятивные наклонности, возведенные в ранг управления мировыми процессами. В начале этого угасания игра, наряду с пуританской аскезой на первых порах перерастают в бурное развитие наук, в ощупывание реального времени, реального мира, появляются многочисленные варианты реализма, будь-то в мировоззрении или искусстве. Однако в дальнейшем реализм замещается банальным потребительством, эвристическое, парадоксальное критическое мышление подменяется поиском «особых» доктрин.

Эти «особые» доктрины были и остаются оккультным мировоззрением, которое на рубеже XIX-XX вв. стало общекультурным иррациональным фактором, охватив не только элитарные, но и «просвещенные» слои тогдашнего западного общества. Так возникла мировая иррациональная территория – либеральная ментальность чисто иррационального свойства, которая сделала ставку на свободу от рациональности, на экстернизацию рацио, свободу от самоограничения, от усилий веры в нечто высшее, чем собственно разум. Центральным звеном в этой ментальной территории со множеством идеографов, было и остается переживание веры в свою волю как в демиурга, как свободного обладателя могущества и каких-то могущественных мыслительных схем и построений, и направленность самого разума исключительно вовне и вширь – на завоевание все новых пространств, на доминирование, и на вполне утилитарные ценности – успех, самовозвышение, обычное умственное вдохновение как таковое.

Стоит упомянуть, что к движению мысли эти схемы отношения не имеют, они «держат» фокус ровно на том, на чем его «держит» идеография – то есть на уменьшающим стресс мифе, наслаждении в чувствовании образа, легкости в общении знаками и обмене сигналами, и отстранении от самого мышления как поиска сути и смысла. Алгоритмы сегодняшнего ИИ действуют ровно так же, как антистрессовый фактор – они подобны мифам развлекательных игр, облегчают коммуникацию в бизнесе, ускоряют транзакции и согласование мнений. Сам по себе интеллект – по-русски предметное мышление – есть только лишь инструмент освоения реальности разумом. Западное понимание интеллекта, а вместе с ним и человека до сих пор страдает иррационализмом, подменяя разум алгоритмами, а саму мысль технологией и схемой.

«Новая иррациональность» на Западе отторгла человека от самого себя, от подлинной и чистой веры и подлинной, и чистой цели, заменив ее новым тотемизмом, социальной, внешней фетишизацей. Данный культурный тотемный эксперимент пронизывает весь исторический путь иррационального вектора на Западе, во всех его ипостасях, формах и состояниях. Более того, в этом отторжении от «человека духовного и внутреннего», в создании тотема Сверхчеловека, а теперь и освобожденного от пола и личности, ЛГБТ-гомункулуса, соединились судьбы иррационального и эвристического (тэхне-мышление) векторов (см.ниже). Более того, в ряде периодов, особенно после 70-х годов XX века вплоть до современности, они развиваются синхронно-деструктивно. Так осуществляется их культурно-мировоззренческое слияние и общая деструкция в территориальном и ресурсном экспансионизме, беспрерывном предательстве собственных высоких идеалов и неверно определенном целевом векторе развития – особенно векторе эгоистического обладания и тотальной зависимости от компаративизма, убивающего все, что связано с уникальностью единичной личности.

Фатальная историческая ошибка

Ассимиляция, культурная, мировоззренческая, политико-экономическая, позитивно-научная, двух разновременных и разноплановых векторов– иррационального и эвристического, минуя фазу обскурации (цивилизации) и патрилинейного вектора, и, следовательно, возможности перехода на более высокий и более устойчивый уровень осмысления – это величайшая историческая ошибка, которую совершили мировые элиты обоих упомянутых пластов в первой половине ХХ века. Потому что они подмяли под себя мировую цивилизацию, подменив ее элитным либеральным консенсусом, либеральным геополитическим доминированием, проигнорировав тогда возможность цивилизационного синтеза, в том числе синтеза с аскетическим социалистическим опытом в СССР, приняв на вооружение исключительно стратегию подавления и мировых войн, либеральной конкуренции и тотального уничтожения соперника (т.н. «агон уничтожающий»).

В Советской России этот вектор имел самую тесную связь как с эвристическими тэхне-культурами, так и с патрилинейным вектором, поскольку евразийство и русское западничество испытало на себе глубокое влияние иррационализма (русский экзистенциализм Бердяева и Шестова). Но главным западным форпостом в России ХХ века оставался другой вектор – социалистический, который накрепко связал элитную советскую ментальность с маскулинным, аскетическим матрилинейным, тэхнэ-эвристическим и фемининным векторами (см. выше и ниже) и, соответственно, с космизмом, протестантизмом и протестантской этикой, пуританством и классическим рационализмом.

«Агон уничтожающий» и стремление к материально обусловленному эгоистическому успеху, также технически обусловленному цифровому тоталитаризму – единственная на сегодня паразитарная аутоагрессивная стратегия обоих культурных корней – иррационального и эвристического – которая уже поставила их существование на грань катастрофы. Именно эта стратегия уничтожила изначально проявленный в либеральной иррациональности античный эвдемонизм (стремление к счастью) и эпикурейство, заменив их нарциссизмом, самовозвеличиванием, фобиями, либертарианством и анархизмом, отказавшись от изначально живого романтического либерализма, вольнодумства и свободолюбия. Были утеряны навыки принятия адекватных решений, произошли разложение и бюрократизация элит. Взрыв в конце ХХ – начале XXI вв гражданских войн на фоне т.н. мультикультурализма – это на сегодня реальная картина состояния иррационального вектора на Западе и близкого к нему вектора эвристического. И именно это сегодня представляет собой важнейшую причину того глубокого иррационального истерического страха, который парализует иррациональные элиты перед входом в туннель пассионарного  Большого антропологического перехода.

Стратегии иррационального вектора целиком представлены исключительно гипертрофированной фасцинацией, главной целью которой, однако, является как мировое, так и разного рода локальное доминирование и контроль. Способом и агентом достижения этого в иррациональной культуре является «мягкое искоренение» здравомыслящей или традиционной, автохтонной культуры, культур любого соперника, путем распространения вызывающих восхищение и приязнь культурно-ментальных агентов (полей, сетей), причем не в предметно-материальной, а исключительно в личностной и социально-человеческой сфере. Именно так ведет себя сегодня иррациональная кампания по внедрению ИИ, не считаясь с возможным риском и разрушительными последствиями для самой культуры ИИ как культуры машинного рассудка.

Сама по себе иррациональная культура как культура элит, целиком фасцинирующе-ментальная, можно сказать, это культура ментального шоу, она может быть достаточно рациональной по форме, но фантомно-мифологичная  по сути и содержанию. Она хочет казаться рациональной, но от просветительско-рационального вектора, где реалистичность обеспечивается предметным языком сетевого информационного взаимодействия, ее отличает особый, воздействующий на покорение подсознания мифологический язык и четкие манипулятивные приемы внедрения в ментальную среду нужных ей мифов.

Иррациональный вектор существует в виде пространственно-временной ментальной среды элиты – любой элиты, в частности элиты мыслящей, научной в том числе, тяготеющей к т.н. концептуальной власти, элиты в сфере управления и представителей особого культурного слоя т.н. «глубинного государства», существующего в элитарных орденах и закрытых клубах. В этом качестве иррациональный вектор формирует те самые штабы глобального и локального элитарного управления и контроля, которым вот уже 300 лет подчиняется эвристический, тэхне-культурный вектор.

На самом деле иррациональный вектор представляет собой особую культуру элит (т.н. «лучших людей», нобилитет), делегирующую своих представителей во власть. Отблеск власти, которую с глубокой древности считали сферой божественной, лежит на иррациональной элитарной культуре, придавая ей совершенно определенные черты.

Бюрократическая пирамида в элитарной культуре и сетевые политические вызовы

Если отвлечься от строгого академизма и представить себе собственно ментально-культурные особенности иррациональной элитарной культуры, то мы увидим ее сквозную раздвоенность – абсолютно в любом ее явлении, с самой глубокой древности – а именно – явленную культуру с ее носителями и теневую культуру со множеством строго иерархичных, пирамидальных  слоев и акторов. Объединяет эту раздвоенную реальность то, что обе эти культуры глубоко, фундаментально иррациональны, подчиняясь не логике мысли, поступка и действия, а различным мотивациям, явным, и особенно, тайным, связанным исключительно с подавлением соперников. Существует сходство между судьбой иррационального вектора и судьбой глобального либерализма, как яркого представителя культуры мировой элиты, претендующего до сих пор на безраздельное мировое доминирование, хотя былое величие его давно позади.

В терминологии каскадного принципа развития истории В.Г.Буданова – это – «элитно-бюрократический» архетип, в истории России проявлен от основания дома Романовых.

В России сегодня иррациональный элитно-мифологический вектор сильнейшим образом воздействует на всю политическую культуру и государство в целом, вызывая в этих структурах иерархическое засилье бюрократии, аппаратной пирамиды и превращение самой политики в территорию ожесточенной манипулятивной схватки различных столь же иррациональных доктрин. Но ситуация сегодня меняется. В современных условиях усиленного информационного сетевого обмена, где доминируют лингво-рациональный, маскулинный и преобразующе-созерцательный векторы с их пассионарностью и требованием справедливости и правды, сфера политики медленно, но верно вынуждена меняться.  Потому что сеть меняет состояние субъектности во множестве слоев, как государства, так и гражданских сообществ, узлы сетевого влияния могут в условиях бурного сетевого обмена многократно переходить из рук в руки.

Перед государством, в России в том числе, в данных обстоятельствах сетевой неопределенности встает неотложная задача самоопределения и суверенитета в сети, причем как на общенациональном уровне, так и на уровне глобальном.  Национальный суверенитет в условиях сетевого общества в мире повсеместно и неизбежно сопрягается с имперскими интенциями, что для России крайне важно в силу ее имперского прошлого и в силу сохранности ее имперского – а теперь и сетевого влияния в мире и, особенно, на постсоветском евразийском пространстве. Национальное государство в России в этих условиях неизбежно приобретает имперские сетевые черты, ощущая себя в новых сетевых границах и выстраивая новые сетевые территории (Русский мир, Pax Russo), отдаляясь от иррационального влияния глобалистов.

Поскольку сетевое общество обладает пассионарностью и высочайшими способностями к самоорганизации, в том числе самоорганизации политической, государство в этих условиях оказывается вынуждено заметно интенсифицировать все виды взаимоотношений между обществом и государственными органами, и, более того, не просто взаимоотношений, а паритетных взаимоотношений.

Особенный упор в этом взаимодействии уделяется регулятивной и направляющей деятельности государства, и действительное преобразование его в государство социально-сетевое, разработку нормативов сетевой юрисдикции, при которой сетевые сообщества могут приобретать статус полноценного субъекта. Это заметно усложняет иерархическую структуру государства, привносит в его деятельность серьезный компонент не иррациональной элитарности, а коллективизма, мобилизации и координирующей роли, особенно во внутриэлитных конфликтных отношениях, а также усиливает весь контур взаимосвязей не только как «государство-люди», но и как «люди-государство».

Традиционный этатизм и традиционная иррациональная бюрократия вынуждены в сетевом обществе переходить к стратегиям нестандартной логики, мобильной и гибкой реакции, неожиданным инициативам, открытой публичности, диалогу, сотрудничеству и партнерству со множеством акторов и привлечением активных не иррационально мыслящих политиков-государственников, способных к публичной сетевой деятельности.   Важно отметить, что основной сетевой формой политической общественной коммуникации в сетевом обществе является ризома (грибница), самая живучая в природе, а теперь и в обществе, поэтому нейросетевая форма в элитной иррациональной ментальности начинает испытывать большие затруднения. Потому что ей предстоит перейти на непривычный горизонтальный контур социального взаимодействия и к приоритету «публичных» (в виде различного рода общественного контроля и общественных советов) ценностей, а не «элитарных» иррациональных догм.

Активно сопротивляясь, глобалисты пытаются применить подмену национальных государств транснациональными корпорациями и внедрить в общество сетевой цифровой контроль. И при этом они явно демонстрируют те же стратегии, которые были в эпоху развала бюрократического государственного аппарата в СССР, вызывая как открытый, так скрытый, «молчаливый протест», который сегодня отчетливо усиливается в сетевом гражданском обществе сверху донизу. Одновременно в иррациональных слоях элит, и в России точно так же, нарастает мощный внутриэлитный конфликт, и, фактически распад на несколько различных сообществ, вполне различимых культурных слоев, скорее мощных квазикаст и кланов. Где можно увидеть как растущие рациональные, маскулинные, фемининные, так и преобразующе-созерцательные стратегии, и где все еще сохраняются четко структурированные иррациональные слои.

В этих элитарных иррациональных слоях имеется постоянная заметная тенденция к «звездной болезни», к устойчивой и перегретой фантомной истеричности т.н. «хайпа» – как стратегии погони за богатством, персональным, эгоистическим успехом, обожанием, удовольствием и доминированием, подчинением и влиянием.  Наряду с упорным влечением к свободе и независимости, также предательству и измене, безверии, особого типа игромании и бесконечному захвату добычи, трофея, удачи.

Как элитарные верхние, так и низовые слои в иррациональных культурах (богема, мода, реклама, искусство, политика, экономика, в том числе цифровая и сетевая) существуют в характерных иерархических паттернах социального (группового) унижения или социального возвеличивания. Сильнейшее и яростное, практически животное соперничество, маниакальное отслеживание успеха соперников, битва за влияние, контент и сбыт своей «духовной продукции», непереносимость инакомыслия, аффективное издевательство – это стандартный набор поведенческих паттернов в иррациональных культурах.

Иррациональные поведенческие паттерны обычно «живут» в состояниях идеографического «обожения идей», которые приобретают вид экстатического «социального наркотика» и наркотического «социального оптимизма». Характерны патетичность, склонность к сильнейшей логорее и потребность в перманентной подпитке от культового предмета.  Социальный экстаз, который обычно сопровождает иррациональные культуры, отлично проявлен во всех современных массовых социальных культах – от моды до спорта и социальных звезд.

Психологические технологии успеха (социально измеряемого счастья), тщательно разработанные и применяемые для управления толпой в иррациональных элитных теориях, порождают разнообразные варианты замкнутых на эйфорию культовых сред от шовинистических до социальных движений сексуальных меньшинств, деструктивных сект и террористических организаций. Социальное шкалирование и рейтингование масс в этих технологиях умело выстраивает многочисленные и хорошо контролируемые группы влияния, к которым относятся разного рода миссионеры, социальные пророки, адепты неокультов, финансовых пирамид, религиозно-психологических школ и течений, трансгуманистических и трансперсональных течений, НЛП-групп, и других разного рода групп социальных фанатов.

Для них характерны типичные паттерны социальной истерии, особая энергетическая проницаемость в иррациональных культурах, их тенденция буквально «сплавлять» друг с другом своих адептов, не допуская развития их личности, и фетишизируя все атрибуты данного социального культа.

Социальное мессианство и ментальные вирусы

Важнейшей частью субпассионарного перерождения в иррациональных культурах всегда было социальное мессианство, которое, подражая традиционным и мессианским традиционным религиям, основанным на жертвенном подвиге, осуществляет культовый надзор и культовый арбитраж в обществе. Тем самым четко определяя «полезные» социальные ценности, формулу добра и зла, предпочитаемые тотемные образы, назначая виновных и героев, и проч. Стандартным технологическим приемом в социальном мессианстве всегда выступает образ культового врага, по отношению к которому специальными приемами создается пространство фобий и многослойной социальной ненависти. Для Запада и для иррационального элитного вектора и самых разных видов интернациональных течений и движений в целом эта технология стала обыденной реальностью еще 300 лет назад. Социальное мессианство в XIX-ХХ вв поразило множество иррациональных сред и даже вышло за их пределы, распространившись на другие социальные и идейные слои. Не избежал мессианства и социалистический спектр в политике и политической культуре – во всех видах интернационализма хорошо просматривается социальное мессианство (см. также эвристический вектор).

Второй такой же частью субпассионарного перерождения в иррациональных культурах является оккультизм и социальное сектантство в самых разных формах. Массовые тайные инициатические и посвятительские сообщества, восходящие к древнейшим обрядам, мощно проявили себя при национал-социализме, а впоследствии – в постмодерне, в том числе в движении Нью-Эйдж и в многочисленных, подобных ему групп. Начавшись как протест против христианской протестантской культуры, эти многочисленные движения со временем выродились в характерные деструктивные культы с явными признаками тоталитарных сект. А также со всеми признаками социального месссианства – культом пророков-освободителей, победителей традиционных ценностей, и создателей «новой сакральности». Эта новая сакральность в результате вылилась в кладбищенский стиль, молодежные субкультуры «эмо» и «гОтов», идеализирующих смерть и самоубийство, внедривших в культурный обиход фантазии «красивой смерти», повсеместно поразившие культурный Запад, а вместе с ним и весь мир.

Сегодня социальное мессианство и сектантство приобрело распределенный вид в социальных сетях, где массово культивируется все то же «обожение идей» и самоубийственная «новая сакральность», которые, однако, в их нейросетевом состоянии бурного информационного обмена становятся типичным психодемическим фактором. Любой субъект, попадающий в это ментальное фантомное пространство, быстро и глубочайшим образом психо-ментально инфицируется. Идейная обработка социальных масс, технология которой разработана иррациональными глобальными элитными штабами, оказывается гораздо более заразной, чем любая иная.

Поэтому культурная ассимиляция в сфере влияния иррационального вектора напоминает скорее действие территориального эндемического фактора, как, например, лейшманиоз или малярию, этих типичных эндемиков в тропиках. Этот вариант заражения масс иррациональными ментальными агентами прекрасно иллюстрируют прошедшие на протяжении последних лет множественные т.н. «цветные революции» – в Грузии, Молдавии, на Украине, на Ближнем и Среднем Востоке, теперь в США. Майданные технологии действовали исключительно как тщательно подобранный набор архаических идеографов – фасцинирующих мифологем, лозунгов, сценариев, символов, музыки, ораторских приемов, личностей с маниакальными психозами, которые с успехом добились – на длительное время – удаления из всего соответствующего пространства любого здравомыслия и попадания элит и народа данных стран как бы в новую культурную иррациональную среду – и под тотальный «мягкий» иррациональный контроль глобальных элит.

Историческая реальность иррационального вектора показывает, однако, что данная эпидемия культурной элитарной истерии на исходе. Как любая эпидемия, она уже достигла степени массового иммунитета (либеральная массовая культура инфицировала ментальность по всему миру), израсходовав свой паразитарный потенциал и живет теперь только лишь циклически и в определенных социо-культурных очагах – глобальная идеология американских «демократов» тому пример.

Возможность гуманизации

Элитарная культура нуждается в творческой гуманизации и «заземлении», самоиронии и самокритике, притоке нового рационального скепсиса и персональном обновлении, эта неизбежность ожидает и научную часть элит. Природа и культура начинают брать свое, сопротивляясь социальной истерии и мессианству, оставляя иррациональный вектор без подпитки от новых зараженных и предоставляя ему выбор – или подпасть под действие совершенно новых, пока неизвестных вирусов, вирусов цифровой нейровласти, например, которые будут пытаться подавить и его.  Либо уйти в сферу гуманизма, вспомнив о Спасении в нравственности и вере, собственные либеральные корни и близость к подлинной и высокой возрожденческой культуре. 

Исторически иррациональный вектор в его западном понимании выдохся, растеряв весь тот творческий энергетический потенциал, который был в свое время у либеральной идеи, он уже не в состоянии перейти на следующий пассионарный цикл и тем более не в состоянии сопротивляться пассионарному хаосу, где доминируют стихии векторов маскулинного,  рационального и преобразующе-созерцательного. Этот финал можно наблюдать на примере практически каждой отдельной нации и вообще национального устройства, которое создавалось 300 лет назад именно усилиями иррационального вектора в его битве с разумом.

В иррациональных культурах множество очень талантливых людей, экстремалов, рекордсменов, выдающихся деятелей искусства, особенно кино, людей чувствительных и толерантных, оказывающих одухотворенное воздействие на судьбы цивилизаций, харизматиков, по-прежнему обладающих огромной физической и духовной силой, особенно в политике и культуре, лидеров крупных корпораций и деловых сообществ, инновационных центров, в том числе в цифровых технологиях. Отличает их всех то, что они – личности, достигшие творческих высот собственным умом и работой, преодолевая сопротивление обстоятельств и судеб.

Эта регенеративная возможность для иррациональной западной традиции усилилась в самом конце ХХ века, в связи с ее поисками выхода из данного тупика, и обращением на Восток. Где очень сходные мировоззренческие задачи решались в пантеизме, в поздних монотеистических и андрогинных культах, в исламе, индуизме и буддизме особенно, в даосской йоге. Возникший компаративизм породил в западном иррационализме активные кампании подражания и постмодерн и его движения. Но и эти поиски уже на исходе, сетевая реальность заставляет их двигаться дальше, поиски направляются теперь в сферу массовых культурных ритуалов.

Тем более, что по-прежнему сохраняется неистребимое культурное эпикурейство иррациональных традиций, восходящее к древнейшим мифологическим слоям ритмических праздничных ритуалов, которое ярко проявляется в сфере искусства, особенно искусства изобразительного, также смехового и карнавального, юмора и сатиры, сближающего его с фемининным вектором и свойственным ему аполлонически-дионисийским творческим вдохновением.

Кроме того, есть еще и другая, очень близкая ему сфера, и именно она задавала тон и темп в те времена – на протяжении почти 400 лет – когда либеральный иррационализм еще сохранял гуманность и гуманистические идеалы, определял высокую скорость социально-коммуникативных процессов, которая со временем стала заметно падать. Либеральный гуманизм, гуманистическое мировоззрение, остатки которого еще можно иногда наблюдать в иррациональной среде, могут по-прежнему темпорально обновить либеральную идею, вывести ее на новый этап линейного времени и нового образа прогресса, само понимание которого родилось действительно в либеральной мысли.

Эти факторы могут быть тем спасительным тоннелем, куда все еще можно увести иррациональные культуры в будущее из того глубочайшего мировоззренческого тупика, в котором они сейчас находятся. Но для этого им придется уйти из тех обжитых пространств, где они пребывали все последние столетия – всей денежной и политико-экономической сферы, глобальной особенно, и погрузиться в подлинный мир человека, новую артистическую стихию творческой самоотдачи как массовой культуры, так и индивидуального искусства.

Этот вариант гуманизации просматривается в современных тенденциях перерождения постмодерна, который в ХХ веке стал переходным субпассионарным явлением умирания культуры. Западный постмодерн зафиксировал потерю смысла и даже воли, типичной для всего иррационального вектора, оставив только стандартный компаративизм.

В России постмодерн совпал с перестройкой 80–90-х гг., выявив множественность культурных стилей и направлений, до того находившихся под давлением соцреализма.  Проявились также западнические стили и направления, особенно в поп-культуре, что в целом имело характер своеобразной русской культурной реформации. Одновременно русский постмодерн оживил сильный культурный интерес к реформаторским идеям возврата к истокам христианской веры, к истинности, чистоте и правде православия, к его духовным основам, сопряженным с идеей русского духовного возрождения и реформаторским поиском того духовного идейного сгустка, который мог бы впервые в русской истории объединить свободу личностной воли и православную общинную соборность (см. ниже матрилинейный вектор).

Эти попытки рефоматорского обновления православия в России прослеживаются с XVII-XVIII вв., когда возникла идея «живой церкви», гласящая, что человек – это и есть церковь. Это привело к расколу в православии и формированию нескольких сектантских течений, в особенности староверия (старообрядчества), выходцы из которого сыграли в XIX-XX вв. выдающуюся роль в становлении поколений русских предпринимателей и меценатов.  Одним из современных вариантов реформаторского поиска в русском православии можно считать опыт православных трудовых братств, как исторических, так и современных. Например, православные Преображенские и Крестовоздвиженские трудовые братства, общины А.Меня и др. (см. подробно ниже, матрилинейный вектор).

Гуманизация и трансформация постмодерна на Западе может иметь точно такие же духовные мотивы – самоограничения, культурной Реформации и другого ее этапа как поиска прорыва в будущее и оживления христианских моральных и жизнеутверждающих начал уже у новых поколений.

Культуры Середины и Замысла

Патрилинейный («соборный») вектор, вопрос «зачем есть человек и человечество?», Середина

И. Е. Репин. «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года в день столетнего юбилея со дня его учреждения».

Сократовская доминанта и смыслы в политике и управлении

Этот культурный вектор – переходный, скорее умеренно пассионарный, с рядом субпассионарных элементов. Но его пассионарность имеет характерное сократовское свойство, направленное на самопознание человека, постижение смысла, выработку особой, сократовской взвешенной логики, самоиронии и вычленении сути из любого вопроса и процесса. Поэтому внутри этого вектора есть колоссальное скопление точек выбора – хронотопов – единства пространство-времени-поступка-действия-смысла-цели, которые могут сдвигать пассионарный процесс практически в любую сторону, обладая свойством «гравитационного замедления времени» в социуме и культуре. И, следовательно, играть в Большом антропологическом переходе роль координирующей и направляющей силы.

Данное свойство относится к патрилинейному вектору в том числе и потому, что он представляет собой «зонтичную структуру» со скоплением множества разнородных сообществ, групп, страт, интегрированных под культурой «общего смысла» с ее крайне замедленным социальным темпом и особым переживанием свободы в образе (маске) смысла.

Единство разнообразия, соборность, интегративность и центростремительность, которую воплощает патрилинейность, действительно замедляет и успокаивает общество. Это замедление прослеживается во всех проявлениях патрилинейного вектора, в том числе и в том, что этот вектор поведенчески крайне осторожен и сенситивен – на первый взгляд. Но он обладает при этом выносливостью и социальной плодовитостью в гораздо больших масштабах, чем все остальные векторы, всегда присутствуя в «среднем классе» и в элитах, особенно в их средних, уравновешенных, так сказать, «понимающих» слоях. Это его свойство связано с тем, что именно он способен воспринимать, ассимилировать, достигая максимальной слитности, любых антропных агентов, сфер, сообществ и страт, иногда вплоть до их взаимного социального растворения, но не повреждая их сути. Именно в этой среде зарождаются и «живут» смысловые, семантические слои сетевого общества как такового, составляя то, что именуют «мягкой силой». Это обстоятельство придает ему свойство умеренно-либерального «понимающего общества», которое сегодня в сетевую эпоху становится важнейшей мировой реальностью.

Для того, чтобы общество было умеренно-пассионарным и «понимающим», требуется налаживание сетевых принципов общественного и политического согласия, смена политико-ментального языка, равноценного представительства и участия в выработке «общего смысла» как в полисной агональной демократии. Этим принципам отвечает переход от партий (то есть политических интересов) к созданию идейно-ментальных посреднических платформ, отражающих основные смысловые слои общества. В этом случае можно эффективно опираться на агентно-сетевой подход к политической ментальности, где четко выделяются пять основных начал (узлов). В том числе:

- консервативно-сберегающий (эгалитарный, служение),

- пассионарно-продвигающий (стоический, выносливость и опора на себя),

- патерналистский (согласие, труд и сбережение народа),

- предпринимательски-сетевой (сеть, свобода воли и принятия решений),

- технократический (программирование, измерение и инструменты действия).

Указанные пять основных смысловых начал формируют фактически полный спектр соборности, реальных общественных смыслов, что гарантирует не только политико-общественное согласие, но и устойчивую систему выдвижения достойных, меритократии, с чем в России имеются большие проблемы. Меритократия в СССР имела возможность обрести свое место в высших эшелонах власти в силу особых жертвенных обстоятельств Великой Отечественной войны. Но сегодня феноменальный пассионарный опыт советского времени периода военной мобилизации и подвигов поколения победителей нацизма и освобождения Европы уже в прошлом.

Элиты и меритократические поиски в России

Но память о советском жертвенном пассионарном опыте еще жива в совокупной общественной памяти, и останется таковой еще столетия. Именно это вековое жертвенное патриотическое подвижничество в России, достигшее кульминации в советское время, составляет пассионарное матричное ядро российской цивилизационной целостности. Взлет пассионарности – причем пассионарности не чисто этнической, а общесоветской, общественно-сетевой, социалистически-коллективистской и пассионарности каждого – в СССР был настолько могучим, что он заставлял крайне отчужденный и замкнутый иерархически-элитарный слой (номенклатуру) считаться с этим.

Военные и трудовые подвиги и массовый искренний героизм всего советского народа создал на ограниченный период – 1930-50 годы достаточно гомогенную пассионарную среду, сетевое пассионарное поле и сетевой социализм, мощную сетевую самоорганизацию, варианты которой мы можем наблюдать сегодня в сетевом обществе на других уровнях и в других социально-сетевых формах. В СССР действительно возник «народ», сетевая пассионарно-этническая составляющая которого строилась на основе защиты советской Родины, сплава идеи свободы и справедливости всех народов и народностей, влившихся в советскую общность, со своим языком и своей ментальностью, самовосприятием и стереотипами восприятия со стороны иностранцев – «советяне».

В результате имела место слитная семейная среда культурного обитания, где каждая новая культурная сущность сначала привыкала к проникновению в ее структуру советского общежития (как у соседей), далее советской ментальности, далее начиналась метисация и другие варианты смешения. Так появился исторический феномен советской исторической общности («советский народ»), где самоопределение каждой до того существовавшей культуры сохранялось только как элемента «общей семьи народов».

Большевистский мессианский интернациональный проект мировой революции, нивелирующий общество гигантизм и карликовость индустриальной эпохи и субпассионарный тоталитарный режим управления (а именно это Л.Н.Гумилев справедливо обозначил как антисистема и химера) не могли нивелировать этот общенародный патриотический военный и трудовой подвиг. Который на несколько десятков лет выдвинул из своей среды множество меритократов, пассионариев, составивших в советское время костяк советской коллективистской политической культуры и пассионарной элиты как в государстве, так и в отдельных социальных слоях, и в культуре в целом – и в экономической, и политической культуре, в частности.

Эта пассионарная советская элита в 1960-е годы начала отчетливо сменяться субпассионарной.  Смена элит в политической коллективистской советской культуре сопровождалась усилением подданических, государствоцентричных и политико-культовых черт, в ней создавалась мощная и жесткая социоцентричная система. Доминировал жесткий иерархический принцип формирования сословной бюрократии, особенно усилившийся в период субпассионарного упадка советского строя 1960-80 годов, а также типичный субпассионарный политический радикализм, игнорировавший эволюционные способы управления и опиравшийся на радикальное «мы-они» восприятие («враги народа», «отщепенцы», «антинародный уклон» и пр.) и «потемкинские деревни» показного общественного активизма. Отчуждение советской бюрократии от низового сетевого пассионарного слоя заметно возросло особенно на фоне роста потребности низовых сетей в демократическом переустройстве общества, плавно перейдя уже в 1990-е годы, после распада СССР, в новый бюрократический слой с новой иерархической номенклатурой.

Меритокатический пассионарный советский опыт отчасти имеет место и в современных обстоятельствах, сетевое общество уже создает «снизу» элементы пассионарной среды, неизбежно оказывая индуцирующее пассионарное влияние на всю политическую культуру, заставляя ее элитарные слои искать пассионарные, дееспособные и активные способы управления и кадровой трансформации.

Очевидно, однако, что сегодня элиты в России быстро становятся субпассионарными, стареют и вырождаются, социально-политические лифты застопорились. Власть все чаще наследуется, обрастает собственностью и формирует не сетевые, а чисто иерархически-династийные сословия. Значительная доля местных элит в России состоит из семейных кланов, как в позднюю брежневскую эпоху, и в основном из лиц пожилого и старшего возраста, которые блокируют любые новаторские решения. В этой ментальности сеть воспринимается как «рискованный актив», это особенно типично для многочисленных слоев старой «номенклатуры», наследников политической элиты, хорошо усвоившей иерархический тоталитарный опыт сталинской эпохи.

Возникает типичный политический «кризис участия», когда политически мобильных людей в этих слоях нет, как нет там и представителей науки и культуры, а есть «династийный лифт», который поднимает во власть исключительно предпринимателей, силовиков, аппаратчиков. Данная картина напоминает 1980-90-е годы, когда официальная власть теряла легитимность, откровенно слабея на фоне параллельных властных слоев с собственной иерархией и фактически «политической мафией».

Общее старение элит отмечается вообще как характерная черта современного цивилизационного пространства, политического в особенности, и именно этот фактор представляет собой один из элементов главных разломов в сетевом обществе. Сеть заметно революционизирует общество и привносит в него пассионарность, но местные, региональные и даже общегосударственные элиты отчаянно держатся именно за свою, привычную субъектность. В то же время этот поколенческий и ментальный разлом может быть преодолен «сверху», благодаря внедрению федеральных программ и проектов сетевых политических реформ, рассчитанных на привлечение политически активной, пассионарной и умеренно пассионарной части общества.

Социо-культурные паттерны согласия и «кукольности»

Патерналистский вектор, как наиболее склонный к достижению общественного согласия, представлен в широком смысле умеренно пассионарными слоями множества типичных мещан, входящих в современный мир в классическом образе городского среднего класса, более всего ценящего «социальную заботу» и «социальное здоровье», гуманитарное, экологическое и биологическое в том числе. Они предпочитают срединное, посредническое социальное положение, занимая такие ниши, как например, все, что связано с обслуживанием, торговыми сетями, здравоохранением, образованием, гуманитарной сферой вообще и гуманитарной наукой в частности.

Это – экспертное сообщество, консультанты и посредники (сетевики), огромный и разветвленный корпус современных менеджеров, особенно «белых воротничков», врачей, учителей, интеллектуалов, айтишников, составляющих средний и нижний слой «среднего класса» («офисный пролетариат»). В революционные эпохи перемен, на изломе веков эта страта составляет значительную массу т. н. «рассерженных горожан», на современном сленге – «креаклов», городских недовольных. Описано множество вариантов их массового рекрутирования в протестные движения – либерализм, национал-социализм, вообще социалистические и использующие либеральные и коммуналистские идеи движения, в то же время большинство из этой страты отчетливо прагматичны и держатся за типичный bon sense, здравый рассудок.

В этой страте постоянным социо-культурным фоном всегда обнаруживается характерная тревожность, которая, как известно, умеет хорошо подавлять страх. Сетевой «креативный класс» предпочитает сохранять свою особость и нарочито-либеральную элитарность с характерной  этикетностью и ритуальностью, выделяясь из «массы» примитивно-подражательно – то есть сохранять анонимность, криминализованность отношений, вождизм, услужливость, изворотливость, коррупцию, полное отсутствие личной ответственности и тягу к круговым, замкнутым методам существования, включая «круговую поруку», а также типичным стратегиям национального предательства и бегства. Этот сетевой «креативный класс» пока колеблется, регулярно включаясь то в попытки либеральных оппозиционных «цветных революций», то в либеральные глобалистские проекты с технизированным цифровым фанатизмом. Пока в креаклиате отчетливо преобладают субпассионарные вестернизированные обывательские элементы, с их хорошо развитым «новоязом» из англицизмов и тенденцией к обслуживанию целевых программ западных компаний.

Еще одним постоянным социокультурным фактором в этой среде является навязчивость, вязкость во всех структурах и слоях, а также высокий уровень виктимности в сочетании с поразительной выживаемостью, выносливостью и адаптивностью. Они могут выжить при любых жизненных обстоятельствах, обладая приспособляемостью к любому социальному строю как социальные посредники, занимая «средние» социальные ниши и образуя везде характерные «вязкие» сообщества, квази-семьи, коммуны, секты. У представителей этой страты отмечается определенная «срединная душевная реальность», а также врастание в коммунализм и разного рода общинное сектантство, например, корпоративного типа. При этом все «средние» пассионарные слои имеют хорошо выраженную стратификацию своей жизни – определенные символы достатка, определенные потоки миграции, варианты путешествия, отдыха, определенные планки социального успеха, и, что характерно, определенные признаки личностной пустоты и инфантильности, прекрасно различимые в современных социальных сетях.

Пестрая картина из умеренно-пассионарной богемы, контркультры, культуры «фентези» («толкиенисты), «креаклов» (культуры, расцвет которых был в нулевые годы XXI века и 50-60 годы ХХ в. – «модерн», «стиляги», «хипстеры»), гуманитарной интеллигенции, разного рода медиасферы, креативных и научных сообществ, интеллектуалов, особенно из т.н. культуры Энциклопедии, искусствоведов и людей искусства – все эти плотно сросшиеся слои городской среды отличаются таким социокультурным качеством как «кукольность». Это – прочная социальная или групповая «маска», групповое взаимное «пропитывание», плотная ментальность и этикетность, часто буквально намертво прикрепленная к данному слою.

В большинстве случаев она проявляется как слитное групповое морализаторство, гиперответственность, ханжество, упрямство, редкий по силе скепсис, оставляя, однако, внутри себя место для пространства душевного понимания и безотчетного доверия, а также склонности к множеству созависимостей (компенсаторных, особенно).  Массовое распространение в этих социальных «куколках» получает обычно такой ментальный фантом как самоощущение «пупа земли», постановки себя на «пьедестал» с сильнейшей потребностью создавать разного рода социальные секты и культы квазисемейного типа, формируя среду с «отцовской» заботой вплоть до диктата и подчинения «детей» и «опекаемых».

Это – самый неподвижный культурный вектор из всех, собственно говоря, это даже не вектор, а точка или пустота, вокруг которой распространяются орбиты во все стороны света. Центростремительность и плотность отмечается во всех проявлениях этого вектора, сама сетевая его форма – ризома, грибница, мицелий и споры гриба – хорошо отражают его эмпирическую структуру, способ существования и тип ассимиляции. Взаимность, стратегия т.н. мутуализма, «зашита» в «ризомном» («грибном» – по А.В. Олескину) рыхлом устройстве этого вектора и именно его взаимопроникающие свойства лежат в основании устойчивости цивилизации, как исторически сложившейся общности вообще и в основании отдельных локальных цивилизаций с глубокой древности, а также устойчивости общецивилизационного перехода к т.н. стадии города.

Непосредственно в культуре данный тип имеет место в устройстве любой т. н. цивилизации, то есть в максимально слитной культурной модели, где сращены территория, язык (кодовая структура, матрикс), религия (социальная вера), системы устойчивого доверия (консенсус), взаимная пропитка всех культурных групп и традиций, иногда до их полного стирания. В самой культуре (теле культуры) стратегии данного вектора лежи т.н. самоопределение, иначе идентификация, принадлежность, приспособленность к тому или иному узлу, аспекту цивилизации.  Средние слои, где бы они не образовывались, образуют множество слитных сообществ («кустов»), по-соседски приспосабливаясь друг к другу. В цикле пассионарности (по Гумилеву) этот вектор располагается именно в фазе перехода от инерции к обскурации (цивилизации) и внутри нее, которую Гумилев обозначал как застойную, «заболоченную» фазу «заката», «золотой осени цивилизации», «бабьего лета», предшествующую завершению всего пассионарного цикла и постепенного перехода к состоянию культурного мемориала.

Включенный наблюдатель, сверхслабые ритмы и пустота

Между тем в этой фазе перехода от инерции к обскурации происходит множество разнонаправленных процессов, которые не так значимы для пассионарности сильных ритмов, она их даже игнорирует, не замечая, однако, что в этом векторе есть особая, скрытая «точечная» или «пустотная и точечная» пассионарность сверхслабых ритмов, связанная с таким ее источником как жертвенная любовь, смысл и суть (средоточие, неслучайное в случайном). Именно этот скрытый источник пассионарности, ее сердцевина, хорошо известная абсолютно всем религиям и высокой концептуальной науке («невидение и неведение», пустота, пауза, вакуум, озарение), может из любого хронотопа развернуть пассионарность – иначе жизненную силу – в любом направлении, действуя как общецивилизационный медиатор и интегратор, наладчик всех видов меж-цивилизационного обмена.

И, более того, сам данный вектор устроен так, что он живет нелинейно, в особых хронотопах – социальных ритуалах и «обрядах перехода», инициациях, посвящениях, сакральных культах. Которые «видят» глубокий смысл и суть в, казалось бы, случайном или обыденном событии, и тем самым перенаправляют пассионарность – жизненную силу – непосредственно в антропный матрикс, оберегающий человека, заметно повышая тем самым его выносливость. А также цементируя смыслом беспрерывный межпоколенческий поток жизнеспособности в любой общности, нуклеарной семье, в особенности. Стоит упомянуть о том, что в настоящее время вся мировая цивилизация переходит к тому, чтобы заново самоопределиться, найти свой собственный цивилизационный матричный «сутевой» проект, свою сердцевину, свое «умное сердце», найдя том самым свой пассионарный источник – источник жизнеспособности на новом историческом витке.

Матрикс, который буквально «сквозит» внутри любого агента патрилинейного вектора (см. проявления матрикса выше), преобразует всю патрилинейную среду, всю культуру, в позицию «наблюдателя» со способностью особого равновесно-неравновесного взгляда, взгляда из «здесь и сейчас» на действительность и тем самым на ее могучее преобразование. Именно поэтому патрилинейные культуры, распадаясь на верх и низ, мир горний и мир дольний, четко фиксируют фокус пассионарности либо на объединяющих общество ценностях симпатии, доверия, здравого смысла и прагматизма, иначе эргичности (по Русалову), либо на высоком мировоззренческом идеале Любви и Верности, Замысла и Промысла. И, следовательно, переходят тем самым в уникальный ряд «срединных», «посреднических» провиденциальных культур, стержневыми из которых являются все авраамитические культуры как культуры Откровения, и восточные культуры – буддизм, индуизм и др., обращенные к образу пустоты.

Провиденциальность, осознание и срединность

Срединность как Высший смысл и формула «соседской этики» была сутью древнейших мировых пассионарных и Осевых цивилизационных очагов – Шумера, Инда, Египта, Китая, из которых полноценно сохранилась только китайская цивилизация, называемая Срединной. Срединность присуща также Евразии в целом, где она проявляется в целом ряде культур и концепций, особенно во всех толках и направлениях евразийства.

Середина – то есть рубеж истории, всегда отражался в появлении «срединных представлений», центростремительности как таковой. Так, например, рубеж XIX и ХХ веков был отмечен появлением концепций, связанных с осмыслением понятия «civilis», а также противопоставлением цивилизаций культуре. Тема «почвы» и «духа земли», «континента» в противовес «духу моря» захватывала в переходные «срединные» эпохи мировую ментальность, порождая не только евразийство, но и концепции «срединных царств», таких как Поднебесная, Средиземноморье и Византию, множество «срединных» национально-возрожденческих движений – в Турции, на Балканах, в Китае. Главным мотивом этих взглядов было обоснование «третьего пути», самодостаточность, целостность и воспроизводимость своих цивилизационных очагов, отрицание единого общечеловеческого русла, а также особый, историко-культурный, историософский взгляд на судьбы этих цивилизаций, который был наполнен провиденциализмом.

Провиденциальность – это особое умеренно-пассионарное мышление и культура, акаузальное, аритмологическое, связанное с вопросом «зачем?» и присутствием наблюдателя как точки отсчета, а также – в личностном восприятии – как гипертрофированный фактор «Ты» в проявлении доминанты.

Будучи с глубокой древности феноменом различных духовных практик, присутствие наблюдателя (субъекта) трактовалось в различных традициях по-разному, в том числе как опыт провиденциализма – иначе «свидетельства» – бытия Бога, Царствия Небесного, Провидения, кармических взаимосвязей, судьбы, рока, фатума и пр. В нем зафиксированы множественные появления иных, пока еще не познанных инстанций человека, которые не постигаются иначе как в некоторые отдельные, особенно связанные с катастрофами единичные моменты времени, хронотопы, переживание которых всегда носит эсхатологический и жертвенный характер поиска Бога и спасения. Более того, само по себе появление подобного провиденциального мышления приходится как раз на те исторические эпохи, когда различные культуры и цивилизации переживали периоды упадка, духовного кризиса и смятения (например, эпоха эллинизма, «серебряного века», вообще рубежа веков). Их переполняло предчувствие катастрофы, которое впоследствии действительно оказывалось пророческим, равно как пророческими были и многие эсхатологические (то есть связанные с поиском спасения) истины, извлекаемые в эти периоды из недр мирового тезауруса.

Поэтому к провиденциальному мышлению и культуре можно отнести богатейший спектр синкретических, фактически гностических и посреднических концепций и практик, направленных именно на провиденциальное постижение и осознание сути и истины, преодолевающей дуализм и линейность рацио, поднимающей рацио до высот нелинейного мышления, мудрости, софийности. Здесь переплетаются гностицизм, софиология и вообще концепции, связанные с идеей мудрости и энциклопедизма, также с идеей цивилизации как ядра культуры, то есть возделанной почвы или идеей третьего (четвертого) пути (царства).

На русской почве это идея Третьего Рима и евразийства, на германской – идея Третьего Рейха и общего «европейского дома», хотя на Западе в целом провиденциализм не смог найти свою формулу «срединности». В провиденциализме заметны идеи антропософии, мистических течений, шаманских и мистериальных практик, апофатического богословия, религиозной философии, космологии и теории космизма (Циолковский, Вернадский), а также символизма и связанных с символизмом психологических течений, в том числе юнгианской аналитической психологии, бихевиорально ориентированной психологии и физиологии (И. П. Павлов), а также «заземленных» течений, таких как натурализм, эссенциализм, прагматизм, структурализм и персонализм.

В этой мировоззренческой позиции во главу угла неизбежно ставится вопрос о судьбе, о суде бытия, где жизнь сопоставляется именно с судом, воздаянием за недоверие, несмирение, неверность, не-открытость, и, в конечном счете, нелюбовь и к Богу, и к самому себе. Осознание этого недоверия неизбежно приводит к соприкосновению со смертью, как собственной (статусной), так и метафизической, мыслительной. Поэтому провиденциальное мышление неизбежно приходит в логике своего собственного развития к пустоте, то есть движения к смерти, инобытию, и тем самым к феноменальному обновлению и редкой выносливости.

В экзистенциализме, в восточной натурфилософии мы находим глубочайшие разработки идеи пустоты, например, в даосизме, исходящим из того, что начало всего есть пустота и практикующего массу духовных практик, связанных с воспроизведением процессуальности пустоты через отождествление с процессом формирования куколки – практики шелковой нити и практики пустотного тонкого наблюдения за происходящим как способа обнаружения своего дао и следования ему.

Разработки понимания пустоты в буддизме известны под названием «Практики Сущности Ума», помогающей достичь просветления. Среди различных школ буддизма в этом отношении выделяется школа «Срединного Пути», которая именуется также школой концепции пустоты. Пустоту эта школа описывает посредством отрицания – апофатики, поэтому концепция «Срединного Пути», познавая конечную истину, включает положения Восьми Отрицаний, дающих возможность постижения мира и собственного сознания через их отрицание.

Вопрос «зачем?», связанный с осмыслением пустоты, имеет и еще одну глубокую сущностную сторону – а именно осознание, которое переживается как пассионарное переживание  женственности и старчества, любви и мудрости одновременно. Провиденциальные культуры, будучи патерналистскими по своему социальному, приземленному смыслу, опирались на восточную византийскую традицию старчества и почитаемый образ старца-мудреца. Но высокая святоотеческая мысль оживила софиологию, древнейшее ветхозаветное почитание мудрости и усилиями многочисленных софиологов – от В. Соловьева до Даниила Андреева – создала в России рубежа XIX–XX вв. продолжение учений о Софии-Премудрости Божией, отождествляя ее со Св.Духом, Богородицей, Ангелом-Хранителем, вообще с женскими божественными ипостасями, как милосердного прообраза будущего человечества.

Власть «третьего субъекта» и пустоты

Так в патрилинейном векторе развились пассионарные идеи «третьего субъекта», «мудрого владыки», способного удержать всю целостность переходной эпохи и избежать катастроф, цивилизованного интеллектуала, мыслителя, в котором присутствует что-то умудренно-женственное, хрупкое и могучее, потаенное, напряженно-протестующее, мятежное, всеобщее, всемирное одновременно. Обогащенный софиологами патернализм и провиденциальное мышление сделали огромный шаг в преодолении своего неверия и скепсиса, создав феноменально богатую интуитивистскую традицию, перенеся ветхозаветный образ Софии-мудрости в область поиска истины о Софии как душе мира, поиска основ «нового религиозного сознания» (Н. Бердяев). Разочаровавшись в западной антропософии, которую они не могли принять духовно-религиозно, русские софиологи (В. Соловьев, П. Флоренский, Н. Бердяев, С. Булгаков) создали новый пласт сопряженного с православием духовного гнозиса с космизмом в мышлении.

Тема вечной и божественной женственности и мудрости является осевой для всех провиденциальных культур, концепций и мифологий. Она прослеживается везде, где имеется упоминание о зиянии и пустоте, где речь идет о женственной природе души, о земле, как кормящей плоти, о «мати-земле» (а также Великой Богини-матери) и самом понятии культуры как возделанной почве. На Востоке эта тема представлена в широко распространенной идее «шакти» – энергии женской манифестации божества. Сила «шакти» почитается в них как единственный путь к спасению, овладение ею опирается на культуру изречений и тантрические обряды, связанные с йогой (противоположной брахманизму) и достигаемым, благодаря ей, отождествлением и слиянием с божеством.

В греческой античной культуре культовая тема отождествления с пустотой, смертью и женским божественным началом и обретения благодаря этому огромной жизненной силы проявилась, например, в Элевсинских мистериях. Они были настроены на тончайшие процессы инициации, направленные на раскрытие глубинного жизненного источника высшей, связанной с женственностью, плодовитости и возрождения.

Пустотность (пауза, ничто, неустойчивость, нелинейность, небытие, безмолвие) внутри ожидания счастья как смысла жизни абсолютно необходима как некое преддверие истины, некий инструмент зависания и безопасности провиденциального сознания, поглощенного ужасом открытия и самооткрытия. Ему просто как воздух, нужно отрицание, то есть познание через «не», через отторжение, в философской традиции обозначаемое как апофатика (ср. у Николая Кузанского – «Бог есть неИное»).

«Срединность» патрилинейного вектора и провиденциального мировоззрения связана с определенным типом интеллекта – т. н. «конативным», то направленным на «Ты», межличностным (мудрым, взвешенным, эмоциональным, наблюдательным, эмпатическим) интеллектом (по Гарднеру). Именно «срединность», социо-культурное посредничество в этих патрилинейных культурах порождало феномен «конативного» «имперского языка» и «имперской идентичности», связывая те исторические ареалы, где веками складывалась плотная ассимиляция народов и страт («имперский» арамейский язык, «имперский» русский как признак «советскости» «советского человека» и т. д.)

Уместно сопоставить устройство патрилинейного вектора с нуклеарной моделью семейной системы или элиты, которая, например, в советской модели патрилинейности существовала именно как семейное, фактически социально-родственное образование с особо выделенной социально-культурной ролью отцовского начала, где власть, точнее моноархизм, была одновременно семейной ролью патриарха, обожаемого народом. Нетрудно рассмотреть в этом феномене историческую аналогию с более ранним вариантом такой семейственности как «самодержавие, православие, народность», типичную для российской ментальности на протяжении 200 лет как продолжения византинизма.

К.Леонтьев включал в корпус византинизма самодержавие, монашеское христианство византийского типа и «красоту жизни в самобытных национальных формах». В византинизме особая ассимиляционно-организующая роль отводилась личности императоров в рамках такого культурного фактора устройства политики как «катехон», особого дионисийского мистико-мифологического состояния т.н. богоудержанности самодержавия. Возникающая таким образом патриархальная среда, насыщенная мифологемами религиозной семьи народов, становилась уже в 30–40 годы ХХ века питательной почвой для множества «зонтичных» межкультурных систем «общего», от разного рода «средних» культовых шовинистических систем до «симфонии властей». На Ближнем Востоке, кстати, культурные наследники византинизма – то есть субкультурные общности арабов-православных в указанный период очень тяготели к итальянскому фашизму и даже вступали с его представителями в политический союз.

Еще одним вариантом жизнедеятельности патрилинейного вектора, тесно связанным с византинизмом на, так сказать «народном» низовом уровне, можно считать принцип почвенной соборности (коллективизма, общинности), у ряда народов, в частности славян, существующий с глубокой древности как принцип социальной самоорганизации как таковой. Эта «ризомная» модель самоорганизации проявилась в традициях устройства всех видов территориальных соседских общин (на Украине – громад), в России – земства и, позже, колхозов, а также в устройствах диаспор и землячеств (социально-культурных каст), которые распространены во всех цивилизациях мира как островки патрилинейного вектора.

В терминологии каскадного принципа развития истории В. Г. Буданова – это – «коллективно-соборный» архетип, в истории России – идет от стояния на Угре, символизирует освобождение от порабощения.

Патрилинейный вектор имеет древнейшую культурную историю, входя, как составная часть, во множество культов: воскресающих и умирающих богов, культы «пупа земли», философская традиция Сократа, платонические культы, культы Логоса, все авраамитические религии, ведические культы, культ Софии-мудрости, старчество, анимистические культы и ритуалы жертвоприношения, включая т. н. ритуалы заместительной жертвы (в том числе паттерн «козла отпущения»), все культуры перехода как ритуализованные инициации. Цивилизационный релятивизм патрилинейных культур на рубеже XIX-ХХ веков отразился во всем спектре богемных и символических течений «серебряного века». Россия, которая не переживала эпохи Южного или Северного Возрождения в светской культуре, в эти короткие десятилетия пережила свое Возрождение и буквально взлет провиденциализма, русского декаданса, предчувствовавшего и предсказавшего русскую катастрофу ХХ века.