Светлой памяти Владимира Романовича Арсеньева

Введение

Жертвенное начало издревле обладает смыслами, рождающими и поддерживающими исторический путь и его мировосприятие в жизнедеятельности любой культуры мира, древней или современной. Жизнь-смерть и новая жизнь, буквально каждая новая жизнь, сопровождается бесчисленными и разнообразными жертвами, упираясь в тайну, которая приоткрывается только в особые, отмеченные течением судьбы, кризисные, переходные и пороговые моменты и состояния. Именно в этих состояниях выявляются смыслы каждой жертвы и вообще жертвенности как явления переходного, пограничного, двумирного, где соединяются - поступок-поведение-обряд-ритуал-состояние-образ-смысл-откровение-сокровенное.

Единство разнообразия природного, общественного, личностно-человеческого и божественного, профанного и сакрального присутствует в абсолютно каждом человеческом бытии и в бытии планетарного человечества, включая глубинную, скрытую сферу единично-человеческой жизни, веры и культа.

Поэтому все, что связано с жертвой, обыденным разумом не охватить, природа и семантика жертвы выходят далеко за рамки обыденного суждения или тщательно выверенной рациональной оценки. В действительности, исследуя феномены жертвы, мы можем исходить из позиции наблюдателя, использовать, в основном, описание, различение и толкование (объяснение) бесконечного ряда наблюдаемых в истории и настоящем антропной сферы жертвенных актов культов, ритуалов и культуры, защитных и регулятивных состояний, навязчиво повторяющихся черт и деталей жертвы, включая ее смыслы (жертва ради чего) и направленность. Поэтому в нижеследующем изложении постараемся опираться на данный безоценочный вывод, проистекающий из разностороннего наблюдения за потоком жертвенности, чтобы описать и объяснить именно эти, явленные, повторяющиеся и вновь возникающие феномены как самой жертвенности, так и множественных жертвоприношений, а также их интерпретаций, изобильно присутствовавших в истории и совершающихся ежедневно и даже ежечасно на наших глазах.

 

Истина есть естина

Павел Флоренский

Многозначность слова «жертва»

В языковой истории каждого народа именно слово «жертва» определяет и отображает глубинные смыслы культового, вероисповедного и смыслового восприятия, укорененного во всей его культуре, являя ее самобытность. Так в русском и некоторых других славянских языках слово «жертва» восходит к праславянскому корню «жьртва», старославянскому – жрътва. У древних славян домашний очаг был жертвенником, как образ посредника между людьми и богом (богами). В его значении прослеживается наличие живого («животного») дара Богу для поглощения, причастия, соединения с божественным, как варианта архаического акта богоядения. Богоядение позднее вошло в Евхаристию, в саму суть новозаветного обряда причащения, введенного, по евангельской традиции, Христом во время Тайной вечери, предваряющей искупительную жертву заклания. [1, 2]

Само слово «жертва» в русском языке появилось в 11 в.н.э., оставшись впоследствии как целостный, нерасчлененный смысловой образ, обозначающий не только культовое состояние, но и жреческое сословие как посредника между «миром горним и миром дольним», а также как обозначение пострадавших, ставших жертвами обстоятельств или в силу принесения себя в жертву – самопожертвования, самоотречения или самоограничения.

В иудеохристианской ветхозаветной, более ранней традиции, однако, мы не встречаем такого непосредственного, в прямом смысле ощущаемого соединения с Богом, поскольку в еврейском языковом наследии сохранились «ветхие» образы умилостивляющего дара Богу и слово, обозначающее жертву, передает буквальное значение «приближения к Богу», евр.«корбан» «קורבן». В иудейском языково-смысловом наследии имеются многочисленные феномены «корбан» – с их другими наименованиями от корня евр. "לבניו – олах закалывать, закладывать, известные жертвы всесожжения, бескровные, заклания, жертвы первенцев, хлебные, искупительные воскурения, очистительные жертвы и проч., а также традиция ветхозаветных жертвователей, от Каина и Авеля, Ноя, Авраама, Иова, Иакова. Впоследствии в иудейской традиции уже во времена ветхозаветных пророков возникло требование замены умилостивления животной или земной жертвой актом самоотдачи в виде «чистого сердца». [3]

Рембрандт. Жертвоприношение Авраама. 1635 г. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

 

В других семитских языках, в частности в арабском, сохранились элементы переживания самого акта принесения в жертву – корень араб. «дахая», значение видеться, показываться, жертвовать, также жертв происшествий, от этого корня производное «عيد الأضحى»‎ – «рид аль адха» – мусульманский праздник жертвоприношений, другое, дословное название с тем же значением -«курбан-байрам», связ. с приближением к Богу, также араб. – «фида» – избавление, спасение (от него – «كبش الفداء» «кабш ал-фида» «козел отпущения», дословно «орудие искупления»).

В отличие от русского и славянского целостного восприятия «жертвы», а именно как единого элемента нравственно-эмоционально переживаемого культа и судьбы, в англоязычном и – шире западном, восходящим к латыни – культурном наследии, образ «жертвы» имеет целый ряд словесных обозначений поведенческого умилостивляющего ритуала и фиксации пострадавших, от «sacrifice» («sacer» – святой и «facere» – делать, совершать) – как акта жертвенного поклонения, включавшего «oblatio» – т.е. Евхаристии в раннехристианский период, до «victim» – т.е. жертвы обстоятельств, с учетом того, что латинский корень «vict» в производном от него «victus» имеет значение в прилагательном – «побежденный», а в существительном – «пища». «Sacer» имеет также значение одновременно и священное, и проклятое, связанное с принесением жертвы. Словосочетание «homo sacer», т.е. «человек сакральный» – это табуирующий термин римского права, означавшего отверженного, проклятого преступника, которого нельзя приносить в жертву. [4]

В китайском языке устоялся обширный ряд разнокорневых значений, указывающих на сам акт жертвования и детали ритуала – 牺牲 «xīshēng» дословно «жертвенное животное», традиционное написание- 犧牲 – имеет значение жертвовать собой, погибнуть, также пойти на жертвы, также рел. 祭品 jìpǐn – жертвенные предметы, 供物 gòngwù жертвоприношение, совершать животные жертвы, также 献祭 xiànjì, 祭祀 jìsi, совершать жертвы – 献祭; 祭祀; 上共., в значении – пострадавший, 牺牲者 xīshēngzhě, 受害者 shòuhàizhě. [5]

Смысловые интерпретации феномена жертвы в антропологическом знании

Продолжающиеся вот уже триста лет антропологические исследования жертвы и ритуалов жертвоприношений принесли немало выдающихся открытий о смыслах и назначении феноменов жертвы, проявлявшихся в истории культуры с глубочайшей древности, не завершившись до сего дня.

Предпосылки архаики.

У приматов этологами выявлены множественные жертвенные элементы ранней социальной организации, характерной для архаических сообществ людей. Эти жертвенные проявления поддерживают целостность и сохранность сообществ, вступая в отношения, включающие агрессию, насилие и соперничество вместе с уравновешивающими дружелюбными актами обмена, сотрудничества и множественными поведенческими ритуалами, включая принесение жертвы-дара [6]

Жертвенная суть архаики.

Архаика, «всесвязность» и дарообмен. Насилие и священное.

Обширные антропологические исследования позволили сделать вывод о сути архаики не только как линейной зачаточной фазы в развитии антропосферы, но и о том, что архаика – это определенное состояние духовной и социальной культуры, неразрывно связанной с истоками человека и его природным окружением, его мифологическими образами. Основа «культуры отражения» – т.н. первичный природообмен в связке общество-человек-природа, все элементы которой, включая образное и жертвенно-ритуальное мировосприятие, были и есть направлены на поддержание равновесия, целостности и переходности, «всесвязности» [7, 8, 9] и циклического возобновления жизнедеятельности архаических сообществ. Особенное место в этом отводилось такой универсалии культуры жертвы как дарообмен, а также созданию традиции собственно жертвенного – то есть культового удвоенного слоя – слияния насилия и священного, крови и духа. [10, 11, 12, 13, 14] В эту традицию входили акты заклания (страдающего бога), умилостивления (животными или вещественными дарами), т.н. жертвы-кормление, искупительные или благодарственные жертвы.

«Ветхий человек», «детской холизм» и «культуры отражения» в архаике.

Смыслом архаической эпохи, в период первой, «зародышевой» информационной революции, связанной с появлением речи, и в самом начале появления письменности, стало развитие множественных проявлений раннего, «детского» холизма, прямого отражения и подражания целостности природы. Жертвенная обрядность участвовала в создании отношений, обменно-выравнивающих, объединяющих сообщество и тормозящих вражду и насилие, подготавливая почву для дальнейшего исторического прорыва «ветхого» человека.

Система этих отношений, включала себя несколько важнейших сфер, [15, 16] где имели место регулирующие насилие жертвенные ритуалы и обряды. К этим сферам относились архаическое хозяйствование, половозрастные отношения, войны, обращение с миром смерти и начальные формы социального расслоения. Эта архаическая выделенность жертвенных обрядовых сфер – хозяйствование и управление, включая всю сферу потестарности и политии, поколенческие и социально-половые инициациии и ритуалы, войны, конфликты и соперничество, культурная память, социальная (и иная) справедливость – сохранилась и в дальнейшем как универсальный, матричный паттерн социокультурной регуляции и саморегуляции.

Характерно, что в ранних обществах, равно как и у приматов, [17] эти процессы происходили ритмично и последовательно, чем мощнее проявлялась агрессия, тем активнее возникали устанавливающие целостность и умиротворение практики, культуры и формы жертвоприношений. Особой силой поддержания жизнеспособности в древности были наделены искупительные жертвы, которые гораздо позже перешли в более развитые формы аскезы, героических ритуалов, мученичества и пр.

Сходными выравнивающими и оживляющими свойствами обладают и такие формы как вышеописанные жертва-дар, договор, выкуп, и пр. Важнейшим смыслом архаичных и гораздо более поздних жертвоприношений, включая и современный мир, был мощный, пороговый духовный «сдвиг вперед» в развитии любой общности, преодолевающий застой и утрату жизненных сил.

Канализация насилия и миропорядок.

Иную смысловую направленность имели т.н. реконструирующие или строительные жертвы, ритуалы космогонических даров ради возобновления Хаоса, включая т.н. новогодние ритуалы с закланием жертв и ритуальное привлечение внимания богов), канализировавшие насилие и устанавливавшие жертвой новый порядок мироустройства.

В архаическую эпоху, но так и в более поздние эпохи первичного природопользования применялись строительные жертвы заклания, охранявшие обитателей возводимых жилищ. Сходные мотивы – но только в отношении сохранности памяти предков как циклического времени и их благополучия – прослеживаются в различных погребальных жертвенных обрядах и ритуалах заупокойных жертв, многочисленные акты которых даже приравнивались к отдельной форме религии. [15, 16]

«Осевой человек» и «человек этический». Связка жертва-игра.

«Осевой человек» и «осевой холизм».

Завершение архаического периода и переход к раннеземледельческим «героическим», затем кастовым, рабовладельческим и феодально-династийным (древовидным), великих культур античности и Средневековья открыло новую эпоху.

Это была эпоха второй информационной революции и развития письменности, и появления «осевого человека», с которого началась вторая антропологическая революция, завершившись оформлением «человека этического». Смыслы архаического «детского» холизма, поддерживаемого множественными жертвенными феноменами, в том числе дарообменом, умилостивляющими жертвами, жертвоприношениями заклания, сменились «осевым холизмом».

Когда был выделен примат смыслов осевого человека» и создано мировоззренческое «осевое» равновесие, соединившее Восток (правополушарные, образно-иероглифические культуры) и Запад (левополушарные, алфавитные культуры). Кроме того, «осевой холизм» был отмечен соединением принципа отражения (подражания) и принципа равновесия (точнее, взаимного отражения) – особенно в отношении агрессии – принимая различные ритуально-игровые формы, также соединявшие – жертвенность и игру.

Связка жертва-игра.

Эта связка – жертвенность и игра – где соединяются два наиболее мощных жизнеутверждающих, жизнепорождающих и универсальных начала бытия и становления небесного и земного, сакрального и профанного, предваряет появление собственно культов и культуры. Их феномены с глубочайшей древности, уже в самой ранней социальной организации самооформляются в четкий рисунок поведенческих, обрядовых и умственных проявлений, который изучался десятками антропологических наук с самыми разными ответвлениями. Часть этих ключевых универсалий были описаны в социологии культуры в работах Р. Кайуа, посвященных играм в культуре, которые он обозначил как «агон», «мимикри», «алейя» и «иллникс». [18, 19]

В действительности эти обозначения показывают матричные игровые принципы, которые, соединяясь с жертвой и сакральным началом в истории мировой культуры, отображают целостность ее пространства-времени. Где раскрываются ее возрастные и временные стадии – «детство, юность, зрелость, старость» или «зарождение, выстраивание, освоение, оформление», «агон, мимикри, алейя, иллиникс». И где так же последовательно раскрываются ее образно-пространственные стадии – от «детского холизма», «осевого холизма», к «либеральному холизму» (иначе «холизму обладания») и, наконец, к «техногенному холизму» и неизбежному фазовому переходу к новому витку социокультурной эволюции, указывая на ее незавершенность. Ниже проследим последовательное раскрытие этих стадий.

«Агон» как модель связки жертва-игра.

В. П. Верещагин. Сцена из Олимпийских игр. Борьба. Холст, масло. 1860. Киевский музей русского искусства.

 

«Агон» был важнейшим жертвенным звеном, сдерживающим и направляющим насилие, во всей греческой культуре. Древнегреческие жертвенные поединки и целостная культура доблести и самопожертвования («аретэ»), далее преобразовались в ритуализованные агональные игры и состязания. Агональные календарные игры, были духовной инициацией, от них происходило летоисчисление, они выполняли духовную, охраняющую общество, религиозную роль, способствуя объединению разрозненных полисов, служили, таким образом, делу установления мира и равновесия.

На время Олимпийских игр в Греции прекращались войны и заключались перемирия – «экехерия» – и представители враждующих полисов проводили в Олимпии мирные переговоры. Агоны были особой, высшей религиозной формой состязаний, которые обладали сакральным статусом не только в Греции, но и в Древней Индии, Египте, Персии.

Сфера «агона» [18, 19] как развитая агональная культура состязательности и единоборств, ораторских и иных состязаний, агонального ритуала поединков в полисной демократии, переросла далее в сферу «духовной брани», в множественные агонистические движения за справедливость и полисный патриотизм.

Иные жертвенные ритуалы сдерживания насилия существовали в последние века до н.э. в Риме, связанные с обрядами унижения поверженных и побежденных соперников, как например, обряд проведения «под ярмом» (копьем), прохожде́ния под и́гом (лат. sub iugum missio, sub iugum intratio) . Фрезер, [20] однако, считал этот обряд очистительным от «скверны» походов в традиционной культуре Европы.

Римляне проходят под ярмом. М. Г. Ш. Глейр (1858). Художественный музей, Лозанна.

Жертвенный аутопоэзис и «человек этический».

Мир перешел от «сдвигающих» смыслов эпохи заклания к «уравновешивающим», разрешающим противоречия «вины-кары» смыслам и вариантам «выстраивания» – то есть аутопоэзиса и самосовершенствования. Было создано строго кодифированное и ритуализированное этикоцентричное общество, с широчайшим распространением дхармических религий и религиозно-метафизического синкретизма, с этикой ненасилия – на Востоке. Где запреты человеческих жертвоприношений сопровождались появлением «человека этического», опиравшегося не только на религиозные установления, но на устои жертвенного аутопоэзиса в системе отношений природа-человек-небо.

Жертвенный аутопоэзис, например в индуизме, обосновывал смысл таких состояний адепта как неведение, аскеза, самоистязание, появлением через фазу пустоты неуничтожимой духовной сущности (атмана), отменяющей принесения жертв и достигая появления новой силы другим путем. В Китае (даосизм) аутопоэзис перешел в традицию состязательности и ненасилия через многовековую практику разнообразных единоборств и самосовершенствования, культивирующих стойкость духа и выносливость.

На Западе этот переход был ознаменован исходом из Ветхого Завета в Новый Завет к порогу жертвенного подвига Христа.

Новозаветная жертвенность подвига.

Новозаветная жертвенность подвига и открытие сотериологической эпохи.

В Новом Завете развивалась совершенно иная смысловая аутопоэтическая революция, открывшая значения и переживание традиции самопожертвования, духовной стойкости, мученичества, подвижничества и бесстрашия. Христианский религиозный переворот и переход к созданию мирового авраамитического религиозного очага произвел «сдвиг вверх и вовнутрь» к Богу и самому человеку, открыв новую сотериологическую эпоху самовыстраивания человека через подвиг. Тем самым соединив этику преданности, любви и личную жертву, сдвигая мир к выравнивающей божественной милости взамен карающего закона, продлевая «ветхий смысл» до Нового Завета.

В Библии и в святоотеческом богословии человек есть глава всего тварного мира, имеющий жертвенную природу посредника как соединения духа-энергии и силы-материи, но также и природу завершения творения Вселенной, высшей ступени космической эволюции. Именно эта библейская сотериологическая идея о пограничности и посредничестве в позиции человека как наблюдателя во Вселенной, реализуется позже в т.н. антропном принципе.

Двумирие жертвы как элемента социального равновесия и социо-каскадной разрядки. Жертвенность «мимикри».

«Древовидные» религиозные ритуалы и разветвленные религиозные мировоззренческие системы, развивавшиеся по всему средневековому кастовому и сословному миру, были целиком направлены на создание смыслов «выстраивания» традиции, где существовало множество элементов т.н. «мимикри», [18, 19] как игре, близкой к культуре театра. В жертвенной игре «мимикри» повторялись двумирные (термин Бахтина) ритуалы, маскирующие и раскрывающие культовые тайны одновременно. Типичным для них можно считать суждение китайской Книги обрядов о том, что жертвоприношения, музыка, наказания и законы имеют одну и ту же цель – объединять сердца и устанавливать порядок.

В то же время точно так же типичным для этой эпохи можно считать появление у многочисленных жертвенных феноменов этой эпохи и другого характерного двумирия и регулирующе-эмоционального влияния, запускающего стремительные, каскадные изменения любого прежнего, застывшего или чреватого насилием социо- и антропо-культурного статуса. Этот катарсический, каскадный, а часто и триггерный эффект, наиболее ярко проявился (и продолжает проявляться) в целом ряде многочисленных жертвенных обрядов замещения (вытеснения), жертвенных пустотных (разряжающих) ритуалах и в искупительных, мученических и героических жертвенных феноменах, ядром которых можно полагать паттерны «козла отпущения», шутовского паттерна и «священного агнца» («сакральной жертвы»).

Паттерн и обряд «козла отпущения». Двумирие жертвы и трагедии

Уильям Хант, Козёл отпущения, 1856. Холст, масло. Галерея искусств Леди Левер, Порт Санлайт

 

Образ козла - древний глубокий символ, связывающий человека и мир древнегреческих мистерий. В мифах о близнецах козел рассматривался как младший брат верховного бога, даритель людям языка, алфавита и поэзии, которые он получает вследствие страданий, как правило, устроенных для него старшим братом (этот сюжет мог быть инверсией библейской истории Каина и Авеля). Существует определенная, часто описываемая связь между трагедией и культом козла в Греции и праздником Диониса. [21] Козел в этом явлении есть двойственный символ, который обозначает одновременно и жертву-изгоя и отождествляемого с ней бога.

В иудео-христианской традиции обрядовый образ козла стал отображать такие «изгоняемые свойства» племен и общин как сладострастие, похоть, причисляемые к воплощениям дьявола. Козел – существо двойственное – одновременно он выступает как священный символ и как атрибут проклятия (заклятия), поскольку он приводит в действие пагубные страсти, от которых древнееврейский народ стремился освободиться, изгоняя в пустыню «козла отпущения. В иудейских общинах для очистительного ритуала выбирали двух козлов: одного приносили в жертву, второго изгоняли в пустыню, возложив на него грехи всего народа. У древнееврейских племен существовал обычай очищения от грехов с помощью особого слова и особого ритуала изгнания черного козла. Раз в году все члены племени собирались в центре поселения, где первосвященник, подойдя к заранее отобранному черному козлу и, возложив на него обе руки, начинал громко перечислять грехи и преступления своих соплеменников. По окончании этого обряда козла прогоняли в пустыню, чтобы он унес с собой грехи и погиб там вместе с ними без воды и еды.

Вместо козла в подобных ритуалах использовались и другие животные – собаки, буйволы. В библейском эпизоде описан еще один вариант заместительной функции козла в качестве жертвы – вместо Иосифа закалывали козла, чтобы обмакнуть его одежды в кровь животного и уверить отца в смерти сына (Лев.16:1.)

«Жертвенный кризис» и универсализация паттерна «козла отпущения».

В гораздо более поздние эпохи образ «козла отпущения» стал нарицательным и в этом качестве символом преследования инакомыслящих и иноверцев, вообще «иных», непохожих, и начала «жертвенного кризиса». Жирар, [22, 23] в частности, приводит примеры массовых репрессий, которым в средневековой Европе подвергались евреи, ведьмы-колдуньи, иные общности, которых объявляли виновными в возникновении социальных или природных катастроф или несчастий. Такие массовые жертвоприношения на время объединяли общество, превратив идею «козла отпущения» в важнейший элемент управления массовым коллективным бессознательным.

При появлении «жертвенного кризиса» начинался переходный период, когда люди или целые группы-общины, которым предстояло быть «отпущенными», становились изгоями, маргиналами, вводя сообщества в состояние «limen» то есть порога, жертвенной пустоты и рассогласования. В этих состояниях перехода четко выделялась двумирность - основная структура общества и «коммунитас» (открытые переходные сообщества) [24] – сохраняющаяся в течении кульминации перехода и далее глубоких изменений и поиску новой, уравновешивающей нормы. Особенно привлекали массы в этом случае поиска «отпущенных» и маргиналов ненормальные, переходные, находящиеся за гранью признанной нормы явления – болезни, безумие, генетические уродства и даже обычные физические недостатки. «Жертвенный кризис» со временем преобразовал феномен «козла отпущения» в устойчивое понятие, придав ему смысл человека, на которого сваливают чужую вину и ответственность за чужие проступки, за чужие обязанности.

В структуре средневековых сообществ ситуация «жертвенного кризиса» имела множественные проявления порога «свои-чужие» и поиска новой нормы через изгойство. К этому пороговому жертвенному состоянию причисляли «иных», «чужих», маргиналов, включая жрецов, шаманов, колдунов, юродивых, «дураков», шутов, скоморохов, людей «длинной воли», палачей, нищих и пр., составлявших в культурном пространстве дуальную пару с корневой «своей» традицией, находящейся, таким образом в состоянии глубокой внутренней перестройки. [25]

Паттерны демонизации «чужеродства» всегда принимали формы жертвенных состояний, образов и целых культурных пластов «отпущения», которые, однако, также неизбежно завершались инкорпорированием «отпущенных» и последующим их возвышением. Лотман [25] приводит пример Монголии 12 века, когда из среды маргиналов, как правило, отбирающих наиболее активных и отчаянных (в творчестве, чудачестве или преступлении), людей «длинной воли», из которых при строительстве степной империи складывалась военная верхушка.

Двумирие жертвы и смеха. Шут как жертвенный посредник и тайный властитель

Веласкес Диего. «Портрет придворного шута (Себастьяна Морры)», 1643, музей Прадо, Мадрид

 

Шут – стержневая смеховая жертвенная фигура в любой жестко упорядоченной социально-мифологической иерархии, это – особый судья, имевший тайную сильную власть высмеивания и пародирования. Шут предназначен взрывать устоявшийся порядок и противопоставлять ему свой особый жертвенный мир – хаотический и абсурдный, тем самым удваивать и опустошать привычную реальность, показывать ее иное содержание, в том числе сакральное или гениальное.

Средневековые праздники дураков имеют глубочайшие исторические корни. Со времени сатурналий существовал ежегодный обычай взламывать существующие порядки, уравнивая на время шутовского праздника властителей и рабов, разряжая в жертвенном кризисе любое напряжение. Древнерусское скоморошество, как и все шутовские праздники, на время разрушало сложившийся порядок, создавая новый неупорядоченный мир, мир дурацкий, нелепый, абсурдный, но по-своему универсальный, полный. Главным же свойством институализированного шутовства или дурачества можно считать его переходный, предельный характер. Шут – это тот же палач, который призван обезглавливать на время мир, в котором наметился застойный или насильственный порядок, нуждающийся хотя бы во временной замене. Жертвенный шутовской скандал мог цениться так высоко, поскольку необходимо было очистить душу общества от невысказанных обид и унижений, выразив претензии власти в максимально грубой форме.

Это превращало мир в пустотную кульминацию перехода, в случайность, хаос, беспорядок, в сумасшествие, отклонение от нормы для того, чтобы она, эта норма, могла обновиться, обрести новые очертания. Важнейшее жертвенное качество шутовских представлений состояло в создании культурного слоя пустотного временного замешательства, «обыденной двумирности», мирного сосуществования порядка и коммунитас, смеха и страха, паники и эйфории, добра и зла, морального и аморального, детерминированного и случайного.

Дурак есть жертвенная функция случайности, он защищает случайностью то главное, ту суть, которая сокрыта в любом обществе, любой культуре, потому что случайность порождает важнейшее событие. Дурак использует случайную жертвенную стратегию, поэтому разрешает массу напряжений, кризисных ситуаций и отношений, создавая неисчерпаемый резерв готовности к изменениям, в том числе индивидуальным и общественным. Шутам и дуракам удавалось извлечь из реальности древнейшую архаическую наивность, божественную улыбку, «небесную глупость» – важную сторону «священного безумия», сдвигая фокус внимания в сторону видения потустороннего зазеркального пространства.

Шутовские обряды переворачивали все пропорции, на короткий срок слуги становились господами, а господа – слугами. Отменялись традиционные запреты и табу, серьезное и шутовское, возвышенное и низкое менялись местами, а точнее, смешивались в общем хаосе, возвращаясь к жизненным истокам, где отсутствовали пары противоположностей, и пребывала только сакральная полнота и сакральная же пустота бытия, где уравниваются свои и чужие, преодолевая вековые барьеры.

«Священный агнец».

Рафаэль (Рафаэлло Санти) "Св. семейство с ягнёнком" 1507, Музей Прадо, Мадрид

Богословская трактовка

Богословие создало глубокую образную традицию трактовки Агнца Божия как символического имени Иисуса Христа, принесшего себя в жертву ради спасения человечества. В богословии отмечается при этом, что есть жертвы агнцем (ягненком), восходящие к ветхозаветной традиции жертвенного культа. Богословские трактовки Нового Завета, в частности Апокалипсиса, повествуют о священном образе Агнца Божия как Агнце Небесном, закланным за грехи «из всякого колена и языка и народа и племени» [5, 9] и искупившем их, «сидящим на престоле», победившим зло и освободившим от него людей. Именно этим искупительным подвигом Агнец Божий может снимать печати (изменять судьбы), водить их (царей, священников) на живые источники вод. [26]

Культурологическая трактовка

Переходя к культурологической трактовке, можно отметить, что эмоционально-духовное переживание паттерна «козла отпущения» и паттерна «священного агнца» совершенно различны. Козла - заклинают, накладывая (голосом, речью, словом) заклятье, уготавливающему ему, козлу, судьбу быть отпущенным, взяв с собой чужие грехи, это – трагедийное переживание акта слова.

Судьба священного агнца иная, его закалывают, это акт заклания в жертвенник и поедания его тела на еврейскую Пасху как обретения силы, акт смерти-рождения через поедание был ритуалом передачи силы. В этой ветхозаветной и новозаветной истории образ закланного священного агнца и образ Агнца Небесного воплощают двойственный духовный порыв одновременно и веры и жертвенной любви. В жертвенном переживании рождается – 1) истовая вера в Бога-Отца, идущая от ветхозаветной жертвы Исаака Авраамом, которая испытывает Авраама и его отцовские чувства, как бы даруя ему истинное отцовство, и 2) новозаветное добровольное и подвижническое принятие на себя насилия Иисусом Христом, идущего от Отца, но не как наказание, а как избавления от чего-то такого, что Он сам не знает, но, доверяя Отцу, испивает эту чашу своей судьбы, и этой верой воскресает, спасая тем самым тех, кто верит в Него.

Роль закланного агнца, Агнца Божия, таким образом, преобразуется верой и жертвенной любовью в особую неуничтожимую, сакральную силу, даруемую Отцом Небесным, способную поднять народ, сообщество, или даже все человечество, помазав его кровью Агнца.

Искупительная жертва Агнца Божия создает совершенно иное – двумирное жертвенное измерение жизни через смерть, которое даруется немногим избранным – «много званых, но мало избранных» (Лк.14:16), кого Господь избирает возле себя как своих братьев по духу и подвигу.

Двумирие жертвы и героя. Харизма и «сакральная жертва». «Агон» как жертвенное героическое начало

Питер Пауль Рубенс. Прометей. Доска, масло. 1636. Музей Прадо, Мадрид

Двумирие жертвы и героя.

Жертвенное двумирие имеет длительную историческую традицию. В греческой мифологии был создан образ божественного рода героев, классический герой был сыном или потомком союза божества и смертного человека. Современные этимологи дают различные толкования этого слова, выделяя функцию защиты, покровительства (корень ser-, вариант swer-, wer-, ср. лат servare – «оберегать», «спасать»), а также сближая с именем богини Геры – H r a).

Греческий миф передает глубоко двойственный и страдающий образ героя как одновременно жертву воли олимпийских богов и подвижников, приносящих в мир гармонию, справедливость, меру, законы, оберегающие от стихий, как страдающего и трагического существа – от ограниченности своим смертным статусом и стремлением утвердить себя в бессмертии. Невозможность личного бессмертия в героическом мифе компенсируется подвигом и славой, иначе бессмертием среди потомков, создавая культ и культуру подвига и самопожертвования. [27]

Глубокая жертвенность героев в греческом мифе связывается также и с роковым угасанием их сил по мере смены героических династий, появления родовых проклятий – особенно в конце классического олимпийского периода, когда весь род героев погибает от взаимного истребления (война семерых против Фив, Троянская война).

Харизма и «сакральная жертва».

Это греческое предостережение указывает на неотвратимость и трагичность судьбы героев, а также на то, что сакральное, то есть жертвенное и насильственное, кровь и дух, присутствует в ней непосредственно и постоянно. Эта жертвенная судьба превращает героя одновременно в двумирное и надмирное существо, обладающая особой силой, способное восстановить любую жизнь и умиротворить любую вражду и ненависть, но одновременно предостерегает о неизбежности их глубокой внутренней жертвенности.

Становясь харизматиком (хари́зма (от др.-греч. χάρισμα – дар (от Бога) – «пома́зание»), герой неизбежно оказывается в состоянии самопреодоления и готовности своим подвигом сдвинуть порог страха и власти, принося жертвенный «пороговый дар». «Пороговый дар» имеет свойство открывать сферу подвига и провидения, в греческой традиции эти «пороговые» качества даровались в особом жертвенном мистериальном опыте, в частности, в Элевсинском культе, открывавшем посвятительный дар глубинного понимания сути вещей и осмысления.

Новозаветный подвиг Христа-помазанника открыл героическую и мученическую эпоху иного свойства харизмы. Харизма Христа направлена прежде всего на преобразование жертвенностью и аскезой, нестяжательством и любовью, всепринятием, даже самых разрушительных для и жизни состояний – ненависти, злобы, вражды, мести (воздаяния око за око), предательства. Евангелие обозначает свое назначение миру как принесенный меч, не мир, через восшествие на Голгофу.

В этом глубокая жертвенность евангельской харизмы, потому что заповеди блаженства устанавливают устои новых героических, искупительных жертвоприношений, где сакральное начало целиком переходит в человеческое качество прямого и осознанного самопожертвования, и обретения святости и бессмертия.

Так зарождается могучая мученическая, неуничтожимая моральная сила традиции нового рода героев-искупителей, способных на сакральный подвиг, включая подвиг милосердия, любви и прощения врагов. Получая мученичеством новозаветную харизму, герои-христиане перерождают любые прежние законы и установления, включая властные устои вины и кары.

Особую роль при этом выполняет сам принцип отбора из наиболее выдающихся или трагедийно невинных, наиболее почитаемых и признанных обществом героев, кто своим подвигом самопожертвования спасает свой народ, отдавая ему свою природную силу, многократно умноженную сакральностью. Так появилась историческая традиция «сакральных жертв», которые повторяют своей жертвенной судьбой и мученичеством сакральный подвиг.

Сакральный подвиг и традиция сакральных жертв лежали в основании создания как религиозных культов, включая мировые религии, особенно т.н. религии «чистого опыта», [28] так и многочисленных иных культовых сфер, где совершались и совершаются подвиги и подвижничество. Включая военное подвижничество и другие многочисленные сферы самопожертвования, не только отдельных героев, но сообществ, стран и народов, чей сакральный подвиг создавал феноменальную, неуничтожимую силу жизни, способности преодоления любых тяжелейших испытаний и обретения «нового рождения».

«Агон», война и жертва.

Военная жертвенность и самопожертвование рождает героев агонального склада, продолжающего и воплощающего полноценно древнейший, уже упомянутый жертвенный принцип «агона». [18, 19] То есть честного, равного, справедливого противоборства, братской самоотдачи, радикально преобразующих соперничество, а вместе с ним месть и конкуренцию в полноценное мужество и стойкость, в стратегию борьбы ради ненасилия и самообладания одновременно, сплачивая любое, даже разрозненное и фрагментированное сообщество.

Агональные, братские смыслы любви лишают соперничество трофея обладания, потому что стержневой принцип «агона» – «быть и становиться, обретать силу в честной борьбе», соперничество же стремится к принципу «иметь, владеть», и, следовательно, бояться потери. «Агон» порождает справедливость войны, бесстрашие и жизнеспособность, соперничество наращивает страх и разрушает жизнь.

Агонисты-харизматики, подвижники, во всех исторических эпохах составляли наиболее выносливую страту самородков, существование которых предупреждало бунты и насилие, гражданские войны и войны как таковые.

Инобытие жертвы в Новое и Новейшее время.

Обладание, «алейя» и жертва. «Либеральный холизм».

Переход из патриархально-отеческого мира культа и традиций к миру – казалось бы – свободного «сыновнего» самоопределения, длившийся в течение 600 лет с эпохи Возрождения, был кульминацией гедонистического самоотторжения «сыновей» от отеческого, религиозного наследия жертвы. Эта эпохальная битва за конкурентную власть над сакральной силой жертвы завершается на наших глазах, пройдя несколько этапов превращения бунтующих «сыновей» в дряхлых, бесславно отживающих свой век старцев. Которые создали секулярную культуру, не сумевшую освоить глубинное восприятие жертвы и ее мудрости. Либеральная культура, отпав от духа и опустившись в плоть, разрушила социально-денежными культами, конкуренцией, культами превосходства и войной древнейшие витальные начала жертвы. Утеряв при этом соединение с «агоном» как жертвенным способом равного противоборства ради освоения другой игры – т.н. «алейя», азартной, чувственной игры за обладание трофеем (добычей, удачей, случаем). [18, 19]

В основании этого смыслового переворота «обладания» к обществу «либерального холизма» лежали множество разнонаправленных революций, в том числе резкая, жесткая, взрывная смена природообменного и природопользовательского цикла. Когда в эпоху Возрождения в Европе вместо очередной эволюционной фазы вторичного природообмена, наступила фаза вторичного природопользования, связанная с лихорадочным, ускоренным техническим новаторством и денежными манипуляциями ради богатства и власти. Сакральные традиции, включавшие жертву и ее ритуалы и паттерны как нравственно-естественного способа саморегулирования, были отторгнуты вместе с религиозными ограничениями. Началась многовековая гонка за создание нового сверхпотребительского социокультурного пространства с абсолютным доминированием новых секулярных культов, сопровождаясь выдавливанием жертвенных феноменов далеко за границы оберегающего сакрального ритуала.

Одновременно и синхронно происходили третья информационная революция, принесшая создание универсальных могучих лого-ментальных и идеологических систем, а также собственно культуры как универсального начала вместо культа как «родительского лона». Произошла стремительная, неудержимая смена технологических укладов от второго к третьему, а уже в 20 веке к четвертому, также третья антропологическая революция, создавшая мир человека-индивида, человека-гражданина.

Гигантская игровая и гедонистическая пирамидальная система, включавшая вначале систему национальных государств и национального права, в дальнейшем была преобразована транснациональными корпорациями, став игровым конструктом, мировым гегемоном и ведущим фактором глубочайших, внеправовых жертвенных изменений в социокультурном пространстве повсеместно. Стержнем самовоспроизводства и самосохранения этой пирамиды стала ожесточенная межвидовая и межклановая конкурентная игра-борьба мировых элит и элитарных сообществ. Которая создала мощный социокультурный слой характерного «соперничества – за – обладание», с его культом успеха и обладания трофеем в самых разнообразных формах, множественными паттернами и сценариями, обнажившими ремнанты архаических жертвенных культов славы, силы, добычи и пр. Жертва перешла таким образом в секулярное инобытие, но усилила при этом свое отчетливое архаическое содержание.

На Востоке и в Евразии в целом, однако, культура игровой и гедонистической пирамиды укорениться не смогла, жертвенные сакральные феномены устояли, претерпев, однако, ряд трансформаций по форме, но, по сути, оставшись внутри прежней сберегающей человека и устои человеческого общежития нравственно-ориентированной духовной традиции.

Игры и жертвы «человека-индивида».

Жертвенность рацио и миметический кризис.

Древнейший смысл любой игры состоит в подражании и отражении, точнее взаимном отражении и взаимном подражании, этот феномен проявился в судьбе «человека-индивида» полноценно. Потому что вся социокультурная сфера индивида есть ничто иное как беспрерывное подражание, основанное на сравнительности, точнее разумной оценочности, которая так же беспрерывно формирует т.н. экстериоризацию рацио (открытую и тщательно исследованную только в середине 20 века). Где была обнаружена его – разума – бессознательная фиксация, особенно визуальная, на таком же отражающем отслеживании и сравнении с самим собой внешних объектов и субъектов.

Данное – вполне обыденное свойство деятельности зрительного анализатора каждого индивида – имеет, однако, самые опасные последствия для состояния разумности. Потому что обладает множественными проявлениями т.н. атрибуции, то есть искажения восприятия реальности, а главное – наделения воспринимаемого объекта или субъекта имеющимися в собственной памяти фантомными образами и стереотипами, к реальности не имеющими никакого отношения.

В этом фантомном архаическом синдроме бессознательного визуального восприятия индивида, искажающего образ реальности, можно легко обнаружить массу жертвенных тотемов и жертвенного табу. Этот же самый фантом, будучи перенесен в идеологическую сферу свободы разума, а затем в сферу самой культуры, где происходит сборка индивидуальных идеологем, неизбежно формирует характерную идейную иррациональность, соединение мифа, игры и жертвы.

Это превращает всю социокультурную сферу в непрерывно возобновляющееся жертвенное поле взаимного искажения. Где индивид оказывается бессознательно в состоянии непрерывного подражания, и, поэтому, столь же непрерывного отчуждения. Отчуждение от правдивого, ощупывающего собственного освоения мира столь же неизбежно приводит к отчуждению от самого себя, ввергая индивида в раздвоенное состояние потери самоидентификации «Я-неЯ», «лучше-хуже». Что неизбежно приводит к тому, что индивид бессознательно воспринимает себя в каком-то жертвенном статусе либо как жертвы (потеря) либо как жертвополучателя (приобретение). Жирар [22, 23] называет такое состояние социокультурной рассогласованности миметическим кризисом (кризисом подражания), четко указывая на то, что в таком случае нарастание жертвенности неизбежно.

Кроме того, усиление этого миметического кризиса происходит тогда, когда жизнедеятельность индивидов достигает предельной стадии однообразия и застоя, будучи жестко ограниченной навязываемыми культом материальных потребностей и удовольствия, характерных для обществ потребления. В этом случае собственный жертвенный кризис индивида, помещенного в среду непрерывной фантомной обработки через подражание, может принимать множество форм искажения собственной идентификации, вплоть до известных нам полоролевых и гендерных.

Эта картина жертвенного, вытесняющего реальность кризиса индивида дополняется бессознательным переносом множества архаических жертвенных ритуалов и паттернов копирования, стереотипизации и импринтинга заместительных и прочих жертвоприношений в их образной, «снятой» форме. Самое масштабное копирование отмечено особенно в отношении паттерна «козла отпущения», причем в буквальном смысле, когда на место «отпущенных» и изгоев непрерывно попадают различные субъекты, группы, социальные страты, целые народы, целые культуры или субкультуры, а также неодобряемые доминирующей культурой признаки и качества.

Очень ярко проявляется жертвенный кризис, когда происходит массовое вовлечение индивидов в ритуальные жертвоприношения при попадании в деструктивные секты, в слои кровавых жертв массового помешательства, множественных сектоподобных социальных движений с агрессивным и аномальным содержанием.

Если выявлять собственно жертвенные заместительные проявления, то их скопления и ожесточение внутри различных социокультурных сфер имеют очень четкие очертания, как произвольного, так и искусственного происхождения.

Социокультурные сферы жертвы и игра «алейя»

Характерно, что наиболее яркие и жесткие одновременно жертвенные, конфликтные и травматические социокультурные сценарии проявляются в любых сферах политики, хозяйствования, образования и культуры, где преобладают стратегии азарта, доминирования и подавления, а самоорганизация происходит в жесткой, иерархичной и закрытой формах. В том числе в жизнедеятельности любых социальных групп, но особенно элит и элитных групп закрытого кланового типа, включая бюрократический аппарат и управление в целом.

Жертвенные сценарии отчетливо накапливаются в любых ментальных сферах с преобладанием жестких схем оценочности, также в сферах рационального, умственного труда и научной деятельности, где преобладают жесткие схемы как в мышлении, так и самоорганизации. При этом создавая множество устойчивых паттернов регулярного захвата чужой территории, где «территорией» может быть любая сфера жизнедеятельности от материального производства и потребления до генерации идей.

Агрессивная жертвенность и жажда обладания есть привычная и тщательно поддерживаемая социализирующая модель азартной игры «алейя», где типична безудержная конкуренция, уничтожающая соперника. В то же время «алейя» имеет постоянную стратегию удержания общего пространства, с предпочитаемой стратегией избегания прямого, агонального вступления в открытое противоборство.

Модель «алейя», вполне мирная во всех древнейших способах взаимодействия и коммуникации, таких как разные варианта торга и сделки, также азартной ловли удачи, скажем, в спорте, попадая в пространство социализации либеральных культов успеха, теряет свои уравновешивающие качества. Потому что в культовой среде успеха каждый субъект «алейя» вынужден подражать доминирующему культовому образцу социального поведения, искать способов одобряемого расширения своего пространства, вторгаясь на чужое, что лишает его подлинного целевого содержания.

Подражание архаике в игре «алейя»

Целевое содержание «алейя» в либеральной среде обнаруживает характерную пирамидальную структуру созависимости. Где имеется типичная азартная цепочка «желание-риск-случай» (жребий, удача), «воля-схватка-сила», которые, однако, в среде безусловного доминирования культа успеха, и производных от него разнородных критериальных шкал, неизбежно обрастают жертвенными проявлениями, в реальности повторяя алгоритм пирамиды виктимности – агрессора-жертвы-спасителя.

В этих условиях доминирования культа успеха каждый субъект «алейя» в либерально-конкурентной среде, попадя в неизбежный жертвенный кризис самоидентификации, бессознательно копирует до деталей, образно-ментальных или поведенческих, множество элементов архаических жертвенных феноменов. Где навязчиво повторяются сценарии от дарообмена, умилостивляющих жертв до самоистязания и проч., поскольку индивид вынужденно приспосабливается, жертвует всем, чем угодно, чтобы удержать свой – статусный образ успеха, достигая тем самым ценностно приемлемого и одобряемого социокультурного статуса.

Подражание архаике и конструирование архаических состояний и жертвенных ритуалов отмечается во всех без исключения либеральных жертвенно-культовых феноменах «алейя». Более того, с развитием «эпохи обладания» – от Возрождения до завершения Промышленной революции, сопровождавшейся огромным множеством конфликтов и кризисов, произошел постепенный переход этой игровой культуры к конструированию наиболее действенных алгоритмов архаической жертвенности. А точнее – устойчивого троичного алгоритма - «козла отпущения» - шута – «сакральной жертвы», веками приносивших безукоризненный желаемый эффект феноменальных изменений в реальных политических, социальных и умственных процессах, а сегодня приносящих их и в нейросетях, продолжающих в цифре тот же алгоритм.

В западной культуре 15–20 в.в. были наработаны технологии филигранного, игрового освоения управления социальной эмоциональностью и тонкими механизмами массовых и элитарных настроений через жертвенные приемы назначений и искусственной лепки образов «сакральных жертв», с приемами архаической героизации, демонизации, трагедийного обожения и обесценивающего высмеивания или карнавализации избранных образов и образцов. Применялись эффекты виктимного разжигания любой вражды и вооруженных столкновений, любых провокаций и любой фобии и травли, переворачивания образа жертвы в образ врага и наоборот, конструирования любого неоархаического бунта, алгоритмы которого уже в 21 веке были стандартно применены в «цветных революциях» и им подобных постановочных и конструируемых сценариях.

За все 600 лет западная элита создала фактически целую культово-виктимную индустрию внеправового, тайного или демонстративного, применения римейков древних и средневековых жертвенных ритуалов и феноменов, распространив их работу или влияние на практически весь мир, от самого начала колониального освоения Востока, Африки и других территорий, споткнувшись, однако, на упорном сопротивлении России. Почему?

Потому что Россия-Евразия, «сердце-земля», Хартленд, в своем исконном культурном коде исторически осталась сакрально-жертвенной. Русская культура и русская ментальность содержит не подражательные, культово-виктимные симулякры жертвенности архаики, но ее – архаики- и новозаветной веры непосредственные, реальные, корневые образы, удерживая без каких-либо изменений ее сакральную суть, жертвенную любовь, героическое самопожертвование кровью ради духа, ради жизни и воскресения. Тем самым выстраивая себя через жертву каждый раз заново, возрождаясь именно от глубинного жертвенного подвига, идущего от сердца народа, воссоздающего свою правду жизни, духовную мощь и жизненные силы.

Жертвенный социокультурный цикл 20-21 в.в.

Мессианское перерождение западной элитарной культуры.

Многовековое подражание архаике и искусственная пересадка ее культуры на почву культуры «просвещенных» элит без необходимого осмысления не прошло бесследно для всей западной культуры. Миф и мифологическое, иррациональное мышление, архаизация поведения и ментальности, привычно вытесняющая и обесценивающая архаическими стереотипами «отпущения» любые реальные, даже фактологически убедительные данные, обессилило западную культуру в целом, но особенно обессилило ее элитарную культуру.

Перманентная взаимно истощающая схватка рациональных и иррациональных тенденций и элементов в западной элитарной культуре и, особенно, в ее идейно-мировоззренческой культуре, в результате привела к тому, что постепенно произошло ее идейное перерождение, в ней стали доминировать множественные архаические фобии, культ превосходства, а главное – мессианство с их тотемными феноменами. В этот мессианский комплекс вошли появившимися в конце 19 – начале 20 века идеи «цивилизации» в противовес «культуре», когда уже позже Ясперсом, [29] был сделан космополитический вывод о том, что существует высшее цивилизационное трансцендентное достижение – западная тэхне-цивилизация, а все остальные – «почвенные», низшие, неполноценные.

Мировоззренческое сопротивление этой мессианской идеологии в России и в Европе, где развилась историческая традиция опровержения тотемного культа технологий и тэхне-мышления – славянофилы, Данилевский, Бердяев, также Шпенглер в его легендарной работе «Закат Европы»- осталось на Западе практически не замеченным.

Западные элиты принесли в жертву мессианству центральную идею всей западной цивилизации – прогресс, его линейную траекторию, его технические достижения, поставленные в рабскую зависимость от маниакального стремления западных элит к безусловному обладанию доминированием и ресурсами, и столь же маниакального избегания собственной, ответственной вовлеченности в битву, в том числе идейную битву. Более того, в жертву мессианству был принесен и другой культ западной предприимчивости, а именно культ воли (силы воли), ставший одной из мировоззренческих опор в протестантизме – всех его ответвлений, но особенно укоренный у американских и немецких протестантов.

Мессианство и вертикальное варварство

Национальный вопрос и жертва

Национальное чувство (чувство «родной земли», родины) и национально-политический вопрос (вопрос национальной принадлежности) были повсеместно одними из наиболее значимых чувственно-жертвенных факторов, активно использовавшихся в политических целях с 15–16 в.в. Чувство «родной земли», то есть земли отцов и предков, на которой родился и которую защищал, проливая кровь, у каждого народа имеет экзистенциальные корни локального (полисного, общинного, земельного, малой родины) патриотизма, запечатлевшего в народной памяти глубокое жертвенное переживание Родины – ср.нем. Heimat, Faterland, русск. Отчизна», Отечество, англ. homeland, motherland, франц. patrie.

Чувственно-социальное переживание национального, то есть политико-гражданского фактора национальной идентичности, всегда по накалу жертвенных страстей уступало чувственно-духовному переживанию экзистенциальной угрозы потери «родной земли», воспринимаемой как национальный позор. Во Франции, где патриотизм стал значимым фактором культуры и ментальности после Французской революции, нация во французской ментальности стала остро восприниматься именно как «родная земля», после потери Эльзаса и Лотарингии в ходе проигранной франко-прусской войны 1870–1871 г.г. Жертвенное чувство родины, преданности памяти земли отцов - «patrie» пересилило гражданско-политическое чувство идентичности «nation». [30]

В России с ее архаической жертвенностью, самопожертвованием многочисленных поколений защитников Родины, чувство «родной земли» было особенно значимым, как мощный объединяющий фактор во все периоды массового и героического сопротивления крупным захватническим нападениям, положившим начало созданию русского единого государства. Описание характерного народного самопожертвования русских ради единства державы вошло в известные исторические афоризмы: «Московское государство родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты» (Ключевский) и «на Куликово поле пришли москвичи, владимирцы и так далее, в том числе и литовцы, а вернулись с Куликова поля русские» (Гумилев).

При этом русское самосознание и русская культура, воспринимают русское государство как политическую форму отечества, [31] то есть как «земли отцов», родную державу, в отличие от «нации» граждан, как политического проекта элит, вызывающего характерное для русских недоверие к «верхам» - то есть элитам и власти - как к «чужому». Самопожертвование во имя «нации» для русской ментальности чуждо, русские поднимаются на экзистенциальный «зов родной земли», в защиту Родины и Отечества., при этом разделяя непреходящую ценность жертвенной защиты братьев – по крови, по вере, по общему духовному родству, приравнивая это к экзистенциальным и духовным ценностям.

Характерные национально-чувственные особенности жертвенного переживания национальной идентичности были описаны В. Шубартом [32] в 1938 г. в его известном суждении: «Англичанин хочет добычи, француз – славы, немец – власти, русский – жертвы».

Вертикальное варварство, «иллникс» и «техногенный холизм»

Ситуация на Западе, однако, стала заметно меняться на рубеже 19-20 в.в. и позже, на фоне глубочайшего кризиса мировой системы капитала, попавшего в период длительной Великой депрессии. С начала 20 века произошли новые технологические сдвиги, четвертая информационная революция, ускорившая массовизацию общества при нарастании социально-иерархического неравенства. Это требовало новых ресурсов и, соответственно, радикального изменения политико-управленческих структур, в Германии гедонистический культ успеха был отторгнут, но многократно усилен воинственный культ национального превосходства как реакции на такой же воинственный синдром национального стыда и поиска реванша за «национальный позор» и капитуляцию в Первой мировой войне.

В массовое ментальное пространство в 20е годы был вброшен яркий жертвенный лозунг «кровь и почва» – «Blut und Boden», популярный еще с 19 века в среде немецких бюргеров и крестьян и упомянутый Шпенглером в работе «Закат Европы» (1922). Началось создание массовых четко ритуализованных нацистских движений, стремительно перешедших от культовых заместительных актов «отпущения» в отношении евреев и иных «недочеловеков» к идеологии и практики заклания избранных жертв. Европу и часть остальных регионов мира захватила жертвенная стихия 30х – 40 х г.г., когда архаические устои насилия и сакрального полноценно вернулись в цивилизованный мир.

Казимир Малевич «Чёрный супрематический квадрат», 1914-1915 гг., холст, масло, Государственная Третьяковская галерея.

 

Потрясающая вспышка архаики, направляемая мессианскими проектами западных элит, породила т.н. вертикальное варварство – социальное мессианство и его ответвления в виде пирамидально устроенных тоталитарных сообществ и движений с их такой же пирамидальной идеологией – нацизм, фашизм, национализм, шовинизм, расизм и проч., широчайшим образом использовавших все ту же виктимно-жертвенную триаду – агрессор, жертва, спаситель. Мир устремился ко Второй мировой войне, в ходе которой происходил ожесточенный поиск формулы нового холизма для мира, погрузившегося в состояние новой глобальной игры – «иллникс» (головокружение, измененные состояния сознания) [18, 19] и начавшего поиск спасения планеты от угрозы полного жертвенного уничтожения.

Именно так и происходило во Второй мировой войне, где на одном полюсе была жертвенная, сакральная битва СССР в защиту своей Родины, за освобождение от нацизма, а на другом – виктимная попытка западных элит через мировую войну с нацизмом решить проблему преодоления собственного жертвенного кризиса.

Дух мировой войны и воинственности пропитал буквально все без исключения социокультурные среды этого времени, проникнув вовнутрь и социалистических экспериментов – в СССР и в Азии в целом, где масштабно проявились пирамидальные тоталитарно-виктимные искажения коммунистической идеи. Но где в то же время социалистическое строительство сопровождалось активным укорененным внедрением (не копированием) архаических жертвенных основ общежития и агональными практиками (агональное соревнование, полисная и вечевая агональная демократия, самопожертвование, военный сакральный подвиг), принесших феноменальный результат.

Вторая мировая война открыла новую битву - за мировое техническое лидерство, с величайшими открытиями в мировой науке. Но одновременно начался лихорадочный поиск новейших технологий, включая технологическую попытку перекройки и самого человека. Техногенный экстремизм, ставший в условиях конкуренции двух социальных систем вариантом разрешения их жертвенного кризиса, во второй половине 20 века на Западе обрел форму нового западного глобального проекта.

А именно проекта модели характерного жертвенного устранения обеих систем сразу и осуществления одновременно – развала СССР и внедрения полноценного однополярного тоталитарного миропорядка с абсолютным доминированием транснациональных корпораций. Для этого был введен характерный режим с обострением, с массой маниакальных состояний, выраженной пороговой формой кризиса и множеством сакральных и жертвенных проявлений.

В 21 веке этот режим принес миру уже новые жертвенные вызовы, исходящие от технологий 5-6-7 укладов и нарастания симбиотических процессов. Которые могут со временем глубочайшим образом изменить облик природы, общества и человека, поставив его на грань исчезновения, или, напротив, сохранить плодородный генофонд.

Практика «стирания» избранной жертвы.

Очевидно, что в отношении СССР, а сегодня и в отношении Европы, уже обреченной стать жертвой на заклание, также Ирана, Сирии, также Китая и других т.н. «автократий», западные элиты применяли и применяют все ту же стратегию жертвоприношения. Избирая по ситуации – либо собственно заклание, как в отношении Японии в 1945 г., Югославии в 1999 г., Ирака, Ливии, теперь Украины, либо «отпущения» и изгойства, назначая неугодных заместительной жертвой для достижения «победы демократии» и становясь на путь разжигания третьей мировой войны.

Но есть и новейшие жертвенные методы – «стирания» идентичности («оголения») и вообще любых культурно-нравственных основ и правового, гражданского статуса человека и человеческих сообществ, напоминающие римскую практику «homo sacer». То есть практику табуирующего проклятия и изгнания избранных преступников из пределов суверенного закона, делая их «голыми» - то есть открытыми для лишения жизни. [4]

В этом отношении вся история украинских майданов и всех последних 8–9 лет и вековая политика русофобии западным элит есть откровенная демонстрация римейка практики «homo sacer», техничного выведения России в статус «голой жизни», как преступника, не имеющего права на законное существование. Украинская история четко показывает весь набор современного стандарта виктимных технологий концентрированной нацификации, назначения закланных жертв, приемов «сакральной жертвы», а теперь и «стирания» у жертв любых признаков человеческой идентичности, прав личности или прав стран и народов.

Очевидно, что в основу указанных виктимных технологий «стирания» («обнуления»), «подмены» и «отмены», помещены исследовательские работы западными научно-технологическими центрами по глубокому изучению архаических культур и жертвенных феноменов еще с конца 19 века. Эти технологии продолжают разрабатываться и сегодня, входя в состав новейшей виктимной социальной и биотехнологической инженерии на Западе, чреватой пока сложно прогнозируемыми социальными и антропными последствиями, в том числе и для самого Запада.

Этнический фактор и жертвенные сценарии пирамиды «спасатель – жертва- агрессор», усиленные конструированием эмоционально насыщенных паттернов «угнетаемой родной земли», были с успехом применены Западом сначала в ходе активной пропаганды для дискредитации СССР в ходе холодной войны второй половины 20 века, и потом, в конце 20 века, уже для финального развала СССР. Массу точно таких же виктимных архаических сценариев глобалисты запускали и запускают для уничтожения любых корневых, то есть подлинно жертвенных традиций, включая традиции национальных суверенных государств. По миру на рубеже 20–21 века прокатились множественные «цветные революции», были развязаны многочисленные социальные и межэтнические конфликты с навязчивым повторением все тех же жертвенных алгоритмов.

Сегодня, однако, тоталитарно-жертвенные сценарии западных элит начинают оборачиваться против самого «либерального мира», либерал-фашизм, публично и демонстративно отойдя от всего объема цивилизованных устоев человеческого общежития, присвоив себе высшую власть «кары и милости», оказывается откровенно не в состоянии справиться со своим очередным жертвенным кризисом.

При этом деятельность виктимной пирамиды западной гегемонии с ее фатальными последствиями для всего мира, оказалась далеко не главным фактором, пошатнувшим социокультурный фундамент западной гегемонии. Сильнейшее трансформирующее воздействие на состояние Запада в целом, уже в первые десятилетия 21 века оказали масштабные изменения, связанные с распространением сетей. Наступила новая эпоха глобальных перемен, где ведущей трансформирующей силой выступают именно сетевые процессы и сетевые феномены, которые стали подспудно, но неуклонно раскачивать, казалось бы, безукоризненно выстроенную глобалистскую виктимную пирамиду власти и доминирования и стремительно создавать «снизу» гуманную альтернативу.

Сеть и гуманистически-жертвенный переход 21 века.

Сетевая революция и жертвенный кризис.

Гигантские технологические и информационные революционные сдвиги 21 века (5 и 6 информационные революции, 5 и 6 техноуклады) изменили мир радикально, настолько радикально и стремительно, что возникшая гуманная альтернатива стала создавать обширные сетевые пространства, в которых отработанная за 600 лет западная культово-виктимная технология управления миром и массами более не работает.

Одновременно возникла масштабная общемировая природосберегающая альтернатива, связанная с насущной необходимостью возобновления природообменных процессов и технологий. Это альтернатива последовательно расширяет свое влияние, став особенно активной в ходе пандемии и после нее, когда стало очевидным, что природопользовательские технологии откровенно агрессивны, напрямую разрушая природу человека. Одновременно стало расти сопротивление и другим факторам угрозы, включая многочисленные биогенные угрозы, насаждение культа все более разрушительного потребительства до разрушающего человека культа ЛГБТ, культа полоролевых и прочих девиаций, угрожая самому существованию человека как вида.

Возникла и эколого-гуманитарная альтернатива, бурно реагируя на признаки гигантской экологической катастрофы глобального масштаба и, одновременно, резко возросшей ограниченности природных ресурсов, на бесконтрольное распространение сращивания человек-машина, включая НБИКС технологий с пока еще неясными перспективами.

Сетевой императив неоархаики.

На этом фоне обнаружилось, что мир может существовать достаточно автономно и эффективно, соблюдая значительную дистанцию от управляющих глобальных либеральных элит, ценности которых окончательно девальвированы. Созданные самими глобалистами сетевые пространства вернули в мир архаические сетевые формы самоорганизации, семьи, общины, братства, без навязчивого контроля и зависимости от инструментария элитного управления.

Массовое сетевое общество обрело новые способы самовыстраивания, принеся тем самым заметное усложнение во всю картину мира. Где обнаружилась тенденция к стремительному росту разнообразия и множественным формам горизонтального, справедливого и взаимного обмена, к принципиально иному восприятию авторитета легитимной власти. Более того, прежние устои приоритета обладания и рыночной конкуренции, основанные на хозяйственном (и прочем) эгоистическом присвоении, стали несовместимы с самими новейшими сетевыми технологиями, требующими не конкуренции, а кооперации и сотрудничества, где основу составляет принцип «агона».

Добавим к этому начавшуюся четвертую антропологическую революцию, завершение эпохи индивида, наступление эпохи Антропоцена и примата ценностей личности человека, которой нужны принципиально иные условия своей жизни, обнаружение ее смысла, где жертвенность имеет свои полноценные права как одного из основных способов аутопоэзиса. Эпохи ценностей обладания и ценностей техногенного превосходства завершились. Началась переходная эпоха обладания смыслом.

Универсализация принципа «агона» и сеть.

Смысл хорошо обнаруживается в гуще сетевого обмена, беспрерывного и взаимного отражения. Более того, чем сложнее и разнообразнее становится общество, со множеством обменных процессов и неизбежно возникающих противоречий и конфликтов, тем активнее возникают новые смыслы, мощнейшим двигателем которых является «агон».

Сеть как переходное и подвижное агональное пространство беспрерывно выравнивает общество дарообменом и агональной справедливостью (в антропологии обозначемой термином «реципрокность», т.е. преодолением эгоцентричности), преодолевая конкурентность и собственно войну как погоню за обладанием, выдвигая смысловую альтернативу. «Агон» прививает обществу и множественным обменным процессам полноценную готовность к жертвенной самоотдаче как способа поиска смысла (вопрос зачем?), стимулируя общественную открытость и взаимодействие.

«Агон», таким образом, становится полноценным общественным медиатором и ускорителем развития, не только сокращая само пространства войны как агрессии, но запуская естественное возвращение древнейшего, архаического, самоподдерживающего устройства общества. Включая пересмотр множественных основ справедливости, всех ее исторических форм, сдвигая – в том числе жертвенными приемами сдерживания и распределения - справедливость воздаяния (око за око) и мести в сторону не столько уравнительности, которая чревата всплесками спонтанного насилия, сколько в сторону достоинства и честности как целостной и гуманной «культуры общего» и основы разнообразия.

Способствуя тем самым появлению именно сетевого, современного общинного пространства, одновременно целостного и переходного, подвижного, где снова еще раз в истории воссоздается культура отражения и взаимного отражения, плавно переводя хаос и конкуренцию в новейшую систему сдерживания хаотизации и агрессии самой сетью. «Агон» и агональные героические культуры и паттерны, попадая в сети, причем в любые сетевые пространства – от социальных до нейросетей, способны подавить и трансформировать, перекодировать все другие культурные игры и их социальных агентов в адаптивную систему взаимного равного приспособления.

Этот принудительно-адаптивный и умиротворяющий эффект «агона» был, в частности, достигнут в середине 20 века через создание архитектуры международных договоров и принципов международного Ялтинско-Постдамского права, где были заложены принципы взаимного доверия, искоренения тоталитаризма, разрешения напряженности мирным и жертвенным путем взаимных уступок, с гарантиями экзистенциальных прав человека.

Современный возврат мирового развития повторно к архаическим слоям внутри сетевого разностороннего обмена и адаптации к взаимному отражению означает неизбежность пересмотра множества основ современной социоцентричности, на подлинно агональных началах, где античная формула Протагора о человеке как меры всех вещей будет неизбежно становится сетевой нормой.

«Агон» в этом отношении имеет значимое преимущество по отношению к другим жертвенным практикам и традиционным механизмам примирения, осуществляя канализацию насилия не столько через дарообмен, дружелюбие, взаимопомощь, альтруизм, сколько через самопожертвование, стимулируя развитие нормальной конфликтности, нормального общественного стресса, свободного от т.н. злокачественной агрессивности унижения, насилия, желания чужого. В нормальной конфликтности присутствует т.н. оборонительная и освободительная агрессия, стимульная, связанная с независимостью и защитой своих интересов и выживания.

«Агон» в реальности близок к сотрудничеству, и более того, военное агональное самопожертвование по окончании войн всегда формирует в социуме сферу социокультурного матрикса, инварианта, гомеорезиса. То есть такого согласительного и развивающего социального (политического, хозяйственного, культурного) ядра и его кодификации, которое способно достичь гибкой целостности и переходности одновременно. Агональное ядро всегда самоорганизуется в братствах, исторически все агональные сообщества любого происхождения существуют в форме братского, цепочечного типа т.н. культур Пути. Их архаическая основа восходит к сообществам охотников и кочевников и развивается во многочисленных сообществах и движениях защитников «родной земли» – полиса, общины, народа, в ходе оборонительных и отечественных войн и походов.

Перевод войн на агональную волну есть выравнивающая и примиряющая, матричная стратегия спарринга, то есть агональной взаимности, взаимного становления друг у друга самообладания и природной силы, устраняющая враждебность и преодолевающая агрессивность стихии «мы-они». Попадая в матричную агональную сферу, любые сообщества и культуры постепенно адаптируются к взаимному отражению, теряя агрессивность и начиная поиск трансграничных стратегий.

Социокультурный матрикс как посредник перехода

Сегодня очевидно, что именно жертва и жертвенные процессы, соединяясь с игрой, героическим началом и мифом, выполняют роль посредника – то есть медиативного, синтезирующего, регулирующего и интегративного, а также сдвигающего фактора во множестве антропных процессов. Важнейшей функцией жертвы является появление в антропосфере стержневой самоорганизующейся структуры, которая имеет свойство социокультурного матрикса (инварианта, гомеорезиса).

В социуме матрикс обладает феноменальными способностями восстанавливать жизнеспособность в условиях любого кризиса, при том, что именно жертвенный кризис есть естественный способ матричного самовыстраивания (аутопоэзиса). Матрикс имеет сетевую природу, воздействуя на сложившиеся иерархии, в том числе властные структуры и их идейно-мировоззренческое обеспечение, их застывшие стереотипы мышления, особенно способствуя разрушению и трансформации тех иерархий, где имеется жесткая (решетчатая) структура и тоталитарные идейные начала.

Структура матрикса гетерархична и включает несколько взаимно организованных сфер – язык и мировоззрение, культуры «общего», «частного» и «неповторимого» в системе человек-природа-общество, включая традиционные религии, меритократические управленческие структуры, медиативную систему доверия, жертвенное подвижническое ядро. Каждый элемент матрикса насыщен своими характерными жертвенными проявлениями, будучи нацелен – как и в древности – на тщательное сохранение целостности, устойчивости и переходности антропосферы одновременно, на ее самоподдержание, нормальное саморазвитие при любых катастрофах и потрясениях, природных, социальных или антропогенных.

К важнейшим особенностям матрикса относится ряд выявленных матричных механизмов в социальной психологии и психологии личности, связанных с разверткой нормального стресса, а также т.н. копинг-механизмами, [33] иначе механизмами совладания. В социуме матричные пространства напрямую связаны с преодолением травматического стресса и его последствий, способствуя выработке адаптивного социокультурного ответа и преобразования травматической, жертвенной памяти. Цель этой работы матрикса – сдвиг болевого порога общества и выявление наиболее жизнеспособных и выносливых слоев, а также сдвиг управленческого мышления с пирамидального контура на древовидный и смысловой, синхронизирующий гетерархию изнутри и снаружи.

Новая глобальность и матричная смена элит.

Угроза запуска западными глобалистами каких-то жертвенных сценариев пока еще остается, но провокациями мир уже не развернуть к прошлому. В том числе и потому, что никакая «инклюзивность» или «великая перезагрузка» не отражает могучего исторического цикла возврата к естественному и синхронному гуманному развитию. Которое мобилизирует весь незападный мир, осознавший сегодня на фоне деградации Запада ценность собственных исторических корней и способов выживания, вспомнив собственные эпохи расцвета и стремящийся их пережить вновь и вновь.

Незападный мир начинает переход к созданию прочных основ новой глобализации, где жертвенная самоотдача, взаимное доверие и самосовершенствование будут одним из ведущих маркеров нового эффективного управления, осуществившего матричную элитарную революцию. В сердцевине этой элитарной революции будет не только принципиально новый жертвенный отбор элит, но в первую очередь жертвенный пересмотр вражды, войн и насилия, включая, особенно, конфликтное состояние внутриэлитных сред.

Революционная эпоха обладания смыслом и взаимного осознания началась, ведущая роль в ее разворачивании принадлежит героическому жертвенному сопротивлению России, мудрой тысячелетней устойчивости Китая и Индии, солидарности всего незападного мира. Возникающая таким образом новая сборка сил взаимного жертвенного доверия неизбежно принесут новейшие и благоприятные перспективы нового глобального миропорядка, преодолев инерцию западной гегемонии и открыв совершенно новый мир с новыми смыслами и целями.

Список литературы и источников ↑

1. Попович А. И. Жертва «живая» и «мертвая». Топос и разночтения книжности древней Руси 11-14 веков. Уральский федеральный университет. Летняя школа по русской литературе. 2019. ↑
2. Жертвоприношение. Ритуал в искусстве и культуре от древности до наших дней. М. 2000 ↑
3. Что подразумевается под жертвоприношением в Новом Завете? Энциклопедия Genon. ↑
4. Агамбен Д. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Изд-во «Европа», 2011. ↑
5. Китай. Язык, образование, бизнес. Статья «Жертва». 2004 ↑
6. Удалова Г. П. Предпосылки возникновения жертвоприношения как формы социального поведения В «Жертвоприношения в архаике: атрибуция, назначение, цель».5 выпуск. СПБ 2012 ↑
7. Субетто А. И. Арсеньев В. Р.. Этнограф, философ, футуролог. СПБ, 2010
8. Арсеньев В. Р. Звери-боги-люди, М. 1991 ↑
9. Арсеньев В. Р. Свод основных понятий этнософии. СПБ, 2006. ↑
10. Тайлор Э. Б. Первобытная культура.М.1989.
11. Мосс М. Социальная функция священного. СПБ. 2000. ↑
12. Мосс М. Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах. М. 1996
13. Малиновский Б. Магия, наука и религия. М., 1998. ↑
14. Дмитриева Т. Н. О неоднозначности понятия «жертвоприношение». В «Жертвоприношения в архаике: атрибуция, назначение, цель».5 выпуск. СПБ 2012 ↑
15. Токарев С. А. Ранние формы религии. М., 1990. ↑
16. Токарев С. А. О жертвоприношениях. В Этнографическое обозрение. 1999 №5. ↑
17. Бутовская М. Л. Агрессия и примирение как проявление социальности у приматов и человека, М.1998 ↑
18. Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М., 2003. ↑
19. Кайуа Р. Игры и люди. Статьи и эссе по социологии культуры. М. 2007 ↑
20. Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь. / Пер. с англ. – М., 1998. ↑
21. Евреинов Н. Н. Происхождение драмы Первобытная трагедия и роль козла в истории ее возникновения: Фольклористический очерк. Пг.: Петрополис, 1921. («Монографии по истории и теории театра. Вып. 1»). ↑
22. Жирар Рене. Насилие и священное / Пер. С фр. Г. Дашевского. М., 2000. ↑
23. Жирар Р. Козел отпущения. СПБ. 2010. ↑
24. Тэрнер В. Символ и ритуал. М. 1983 ↑
25. Лотман М. М. История и типология русской культуры. «Изгои» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского времени. М. 1982. ↑
26. Православная энциклопедия. Рубрика Богословие Нового Завета. Статья «Агнец Божий», М. 1998-2000 ↑
27. Энциклопедия мифологии. Статья «Герой», сост. А. А. Тахо-Годи. ↑
28. Торчинов Е. А. Религии мира. Опыт запредельного. СПб, 1997. ↑
29. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М. 1994 ↑
30. Пальчикова О. А. Концепт «нация»во французской лингокультуре второй половины 19 века. В Альманах современной науки и образования. Т. 2008, № 2. ч. 1. ↑
31. Ильин И. А. Путь к очевидности. М., 1993. ↑
32. Шубарт В. Европа и душв Востока. М. 2000 ↑
33. Лазарус Р. Теория стресса и психофизиологические исследования /Р.Лазарус // Эмоциональный стресс. - Л., 1990 ↑
34. Бахтин М. М. «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса» М. : Художественная литература, 1990. ↑
35. Шпенглер О. Закат Европы. М. 2009 ↑
36. Малашенко А. В. Вертикальное варварство, новая волна. Doc Reasearch Institute, 14.10.2017 ↑
37. Колесова Л. А. Агональные времена. М. 2020 ↑
38. Колесова Л. А. Антропология сети. Проблемы и перспективы. М. 2017 ↑
39. Колесова Л. А. Блуждающие волны пассионарности. В 4 частях. М., 2021. ↑
40. Колесова Л. А. Конфессиональный инвариант. В 2хчастях, М. 2021 ↑
41. Олескин А. В. Сетевые структуры в биосистемах и человеческом обществе. М. 2019. ↑
42. Хейзинга И. Человек играющий. М. 1992 ↑
43. Элиаде М. Священное и мирское. М 1994 ↑
44. Лоренц К. Агрессия (так называемое Зло). Вопросы философии. 1992 № 2 ↑
45. Сухарев А. В. Развитие субъекта. Логос, Космос и Хаос. М. 2022 ↑
46. Фрейд З. Тотем и табу. Сборник. Минск. 1998. ↑
47. Лопухин А. П. Толкования на книгу Левит. Азбука веры. Православная энциклопедия. 2000 ↑
48. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. М. 2011 ↑
49. Флоренский П. А. Собрание сочинений. Философия культа. М. 2004. ↑
50. Гуревич А. Я. Походы викингов. Культура скандинавов 9-11в.в. М. 1966 ↑